Глубоко в её влагалище забился пульс: один раз, второй, третий… синхронно ему забился пульс в его щеке: один раз, второй, третий…

— Как далеко вы намерены зайти в этой игре, мадемуазель? — спросил он неожиданно резким голосом.

— Это не игра, когда женщина отдаёт свою девственность мужчине, — прерывистым голосом ответила Виктория.

— Что, если я хочу больше, чем ваша девственность?

Свободные пряди волос покрывали его голову, словно серебристый ореол.

Она поняла, где раньше видела этого человека: она видела это сходство в витражах.

У него было лицо ангела.

Ангела, который в одной руке нёс спасение, в другой — погибель.

Слезы защипали ей глаза.

— Это — всё, что у меня есть.

— Вы видели мужчин с женщинами.

Картины, которые наблюдала Виктория в течение последних шести месяцев — от поспешных совокуплений до открытых и откровенных лапаний — отражались в его глазах.

— Да, — ответила она.

Нет ничего, чего бы она ни видела за эти шесть месяцев.

— Тогда вы знаете, что есть много способов, которыми мужчины хотят женщин.

Жар и холод пробежали по спине Виктории.

В самом деле, до грубости откровенный разговор.

— Да.

— Вы когда-либо ублажали мужчину губами и языком, мадемуазель?

Тёплое дыхание, ласкающее её кожу, внезапно стало ледяным, контрастируя с обжигающим жаром, растекающимся вниз по шее и груди.

— Нет.

Свет и тень заиграли в его глазах.

— Но вы бы сделали это… для меня?

Виктория боролась с запретами, окружавшими её всю жизнь.

— Да.

Только этой ночью…

С этим мужчиной…

— Вы говорите по-французски?

— Un petit peu, — призналась она. — Немного.

Достаточно, чтобы преподавать грамматику детям. Но ему вряд ли захочется знать о её предыдущей профессии. После этой ночи они, скорей всего, никогда встретятся вновь.

Металлические шпильки, зажатые в правой ладони, впивались в руку.

— У французов есть выражение — empetarder, — сказал он, мраморная кожа пылала, словно нагретый свечой алебастр. — Знакомо ли оно вам?

— Petarader означает… иметь неприятные последствия, — произнесла Виктория дрожащим голосом.

Груди набухли. Соски отвердели.

— Empetarder — антоним, — пробормотал он, изучая её реакцию. — Оно используется чисто в сексуальном контексте и означает «принимать что-либо через задний проход».

Через… задний проход.

Дыхание Виктории прервалось.

Её понимание отразилось в его расширенных зрачках.

— Вы бы предоставили мне туда доступ, мадемуазель? — намеренно и вызывающе спросил он. — Вы бы разделили со мной своё тело… любым способом, каким бы я ни попросил?

Инстинктивной реакцией Виктории было отпрянуть.

Нет.

Темнота его пристального взгляда не позволила бы ей отшатнуться.

— Да. Если это то, чего вы желаете.

— Но вы бы получили удовольствие от овладения вами таким способом?

— Я… — Не знаю. Виктория сглотнула; груди качнулись в такт движению; груди, к которым он ещё должен был прикоснуться. — Удовольствие всегда предпочтительнее боли.

— Во всяком удовольствии всегда есть боль, мадемуазель, — сказал он удивительно отстранённым голосом. — Французы иногда называют оргазм la petite mort, маленькая смерть. Вы бы разделили вашу боль… так же, как и удовольствие?

Маленькая смерть…

На улицах Лондона нет маленькой смерти; каждая из них — окончательная.

— Я попытаюсь, — ответила она.

— Вы бы позволили мне держать[10] вас, когда наши тела будут истекать потом, а запах секса наполнит наши легкие, — сказал он, скорее как утверждение, а не вопрос.

От его слов по телу пробежали электрические разряды.

— Никто никогда не держал меня в объятиях, — непроизвольно призналась Виктория. Ничейный ребенок…

Но Виктория не хотела думать об этом. Не сегодня вечером.

— Но вы позволите мне держать вас, — упорствовал он.

Истекающие потом. Запах секса, заполняющий их легкие.

Она глубоко вздохнула, чувствуя запах слабого чистого мужского аромата, присущего ему.

— Да.

Виктория позволила бы ему держать её.

— И держали бы меня.

Пустота в его глазах сжала её сердце. Он не верил в то, что женщина захочет держать его в своих объятиях.

Или возможно он не верил в то, что шлюха захочет держать его.

— Да, — сказала Виктория.

— Потому что я дам вам две тысячи фунтов, — подталкивал он.

— Да, — солгала Виктория.

Вовсе не из-за двух тысяч фунтов она разделила бы с ним своё тело: этот мужчина затронул её струну своими словами, если не телом.

В голове Виктории зазвенел крошечный предупреждающий звоночек. Он словно говорил ей, что было верхом самонадеянности для такой, как она, женщины, — женщины без опыта, — думать, что такой мужчина, как он, тосковал по близости.

Виктория проигнорировала предупреждение.

Его волосы были длиннее, чем того требовала мода; они вились у него над воротником.

Чувствуя себя необычайно слабой и в тоже время — бесконечно могущественной в своей женственности, она протянула дрожащую руку, чтобы прикоснуться к серебристому локону.

От него не последовало никакого предупреждения или протестующего движения, но внезапно расстояние между ними оказалось много больше тех нескольких дюймов, что разделяли их тела.

— Одевайтесь, мадемуазель, — категорично заявил он. — И назовите мне имя человека, который нанял вас.

«Одевайтесь», — отдалось в ушах Виктории. А вслед за этим: «И назовите мне имя человека, который нанял вас».

Внезапно она ощутила тепло камина на своих грудях и ягодицах, которые вдруг стали похожи на глыбы льда.

Тяжелые.

Нескладные.

Нежеланные.

Она не понимала, почему белокурый мужчина отстранился. Ей не было нужды понимать.

Отказ был отказом на любом языке, неважно, словесном или физическом.

Цепляясь за свою боль, Виктория отступила назад.

Левый каблук подвернулся.

Она отчаянно ухватилась… за белую ткань.

Шпильки дождем посыпались на столешницу из черного мрамора.

С силой врезавшись в стол, она уставилась сквозь пряди темных безжизненных волос на пистолет. Рукоятка была вырезана из розового дерева, ствол тусклый, сизого цвета. Такого же цвета, как волосы ее отца, ошеломленно отметила она. А потом на виду остался только тусклый сизый металл, дерево поглотили длинные изящные пальцы.

Резко откинув голову, Виктория выронила салфетку. Одновременно она оттолкнулась от стола.

Свет заполнял зрачки мужчины, пока их чернота не стала двумя крошечными булавочными уколами, а радужки не превратились в литое серебро.

В них не было никакой страсти. Никакого сострадания.

Никакого признака интимных слов, сказанных им.

В мозгу Виктории немедленно возникла картина ее трупа, одетого только в сморщенные чулки и изношенные полуботинки.

Она не хотела, чтобы ее труп, опутанный волосами, был найден одетым в сморщенные чулки и изношенные полуботинки.

Слова поднялись в горле; она проглотила их. Она сказала, что не станет умолять. И она не станет.

— Вы собираетесь убить меня? — ровно спросила Виктория.

Звук развалившегося в камине дерева был ей ответом.

Светлоглазый мужчина гибко поднялся; одновременно он отогнул правую полу фрака, вкладывая пистолет в кобуру, что висела у него под рукой — мелькнула коричневая кожа, немедленно скрытая одеждой. Повернувшись, он обошел стол с черной мраморной столешницей и прошагал по роскошному красно-коричневому ковру. Черные фалды равномерно покачивались в такт движениям: левая, правая, левая, правая. Он сгреб ее одежду, упругие ягодицы напряглись под черными шелковыми брюками.

Шелк и шерсть мягко ткнулись ей в грудь.