Кругом молча сгрудились офицеры. Казалось, что женщина спокойно, как в театре, разглядывает собравшуюся около нее толпу.

Ксения заметила, как стражник забросил конец веревки через перекладину.

Значит, приговора не будут читать. А она думала, что у нее есть еще несколько минут, в которые она сможет многое обдумать…

Она огляделась кругом.

Хотелось на всю жизнь запомнить эти синие горы, голубое безоблачное небо, уходящий вдаль бесконечный простор, без конца полной грудью вдыхать свежий, ласкающий воздух.

«На всю жизнь? — вдруг про себя усмехнулась она. — Ведь ее осталось только лишь на несколько минут. А потом жизнь пойдет обычным путем, так же будут любить и ненавидеть люди, бороться и страдать… Так же каждое утро будет всходить солнце и в тихие вечера прятаться за темнеющие горы, а ее, Ксении Ге, уже не будет в живых. „Солнце еще не успеет взойти, как вы будете уже далеко отсюда“», — вспомнила она слова доктора.

Кругом стояла тишина. Сотни глаз были устремлены к белой виселице; казалось, никто не дышал.

— Пожалуйста! — разбил тишину резкий голос начальника пункта.

Ксения вспомнила Александра, каким видела его в последний раз живым, мысленно улыбнулась ребенку.

Потом подошла к петле, взяла ее в руки и, закинув над головой, громко и отчетливо сказала:

— Я умираю за ту великую идею, которую когда-нибудь поймете и вы!

Каждое слово далеко разносилось в застывшей тишине.

— Не разговаривать! — истерически закричал начальник пункта.

Ксения резко откинула назад голову.

— Я не разговариваю, — отчетливо сказала она, — я только умираю за ту великую идею, которую когда-нибудь поймете и вы! — еще медленнее и тверже повторила она.

Стражник бросился к ней, но Ксения оттолкнула его и сама надела петлю на шею.

Резкий удар выбил скамью из-под ее ног.

Три дня налетавший ветер на горе качал обезображенное женское тело.

На четвертую ночь рабочие, подпоив охрану, выкрали холодный труп.

Где похоронили Ксению Ге — контрразведка ни от кого не могла узнать.

Я родилась в тысяча восемьсот восемьдесят девятом году в деревушке Чернышовка Рязанской губернии. Отец крестьянин, работал штукатуром.

В детстве меня никто не ласкал и не жалел. Бабушка часто говорила:

— Умерла бы ты поскорее!

Двенадцати лет я пошла в ученье к одной мастерице. Очень мне хотелось учиться. И не только ремеслу. Пятнадцати лет я уже была мастерицей. Тайком от хозяйки училась в воскресной школе. Хозяйка узнала об этом и задала мне порку, отобрала все мои книги и строго-настрого приказала «бросить это дело».

Вот я и осталась только с тем, что год обучалась в деревне и немного в воскресной школе. Правда, читала я много: почти все произведения классиков перечитала.

Позднее меня отдали в портнихи. Мать ходила со мной по мастерским, и меня нигде не брали — ростом я была маленькая. Прошли, помню, весь Ростов — никто не берет. И пока идем мы от одной мастерской до другой, я все плачу — так мне горько было. Приходишь, а хозяйка говорит:

— Мне нужна ученица, у меня ребенок; надо же и его поняньчить. А ну, подними ведро с помоями.

А у меня сил нет поднять ведро.

Шестнадцати лет меня выдали замуж. Еще мне не было и семнадцати, а я была уже матерью. Муж мой был рабочий-столяр. Года два жили хоть и бедно, но, можно сказать, хорошо. Я старалась тоже прирабатывать немножко. Пошли дети. Родила двенадцать, а осталось всего шесть. Остальные умерли.

Муж стал пьянствовать. Начались побои и скандалы — тяжелая, горькая жизнь.

В четырнадцатом году забрали мужа на войну.

С первого дня революции я стала принимать активное участие в революционном движении.

Помню свое первое выступление в Кисловодске на многолюдном митинге.

Март семнадцатого года. Я стою на трибуне в Кисловодском курзале.

— Отец мой пил горькую, муж мой пьет еще горше. А мало ли таких, как я? — кричу я толпе. — Водка — наше горе. А у нас на каждом углу царские монопольки водкой торговали, народ спаивали. Тут и не захочешь, да пить станешь.

По рядам пробегает шум одобрения.

— Дети наши растут, как дурная трава. Всякий их давит и топчет. Богатеи своим детям конфеты приносят, а мы для своих ребят подзатыльники припасаем. Кто о наших детях позаботится? Никто!

— Растут, как свиньи, — выкрикивает кто-то в толпе.

— А мрут, как мухи, — добавляет другой.

— О детях должны заботиться родители, — солидно говорит человек в шляпе.

— Родители, обращаюсь я к нему. — А что я могу дать моим детям?

— Работать надо, — строго отвечает человек в шляпе.

— А разве мы не работаем? Кто же тогда работает, если не мы?

Раздаются аплодисменты, крики, смех. Поощренная одобрением аудитории, продолжаю:

— Богатеи из нас соки жмут, а попы в это время нам зубы заговаривают. Правой рукой они на бога перстами указывают, а левой норовят к нам в карман залезть.

Когда я кончила речь и сошла с трибуны, меня обступили со всех сторон. Жали руки, благодарили, кричали что-то издали. Махали платками. Все это были женщины — армянки, русские, еврейки, грузинки, вся беднота многонационального Кисловодска.

А. Ряженцева

На митингах я выступала часто. Трудовое население Кисловодска меня хорошо знало и любило. Когда начались выборы в городскую думу, я попала туда в качестве гласной. Здесь приходилось воевать с буржуазными дамами — патронессами.

Свершилась Октябрьская революция, и я вся ушла в общественную работу.

Организовала профсоюз домашних работниц. В качестве председателя этого союза мне снова пришлось воевать с буржуазными дамочками.

В начале января девятнадцатого года Кисловодск переживал тревожные дни: шла спешная эвакуация. На город наступали белые.

Я заболела тифом. Начался сильный жар, бред. В это время Кисловодск переживал ужасы белого террора. Шла беспощадная расправа с семьями рабочих, коммунистов, красногвардейцев. Всякий, на кого падало малейшее подозрение в сочувствии большевикам, подвергался изощренным пыткам. Не успела я стать на ноги после тяжелой болезни, как ко мне явились с обыском:

— Где твой муж?

А муж мой был в Красной армии.

— Обыскать помещение! — приказал офицер.

«Ищите, — думаю, — все документы зарыты в земле». Но все-таки сердце стучит, и руки дрожат.

Солдаты обыскали постель, пошвыряли на пол подушки. Перевернули квартиру вверх дном.

У офицера было предписание: независимо от исхода обыска Ряженцеву арестовать. Для белых было ясно, что я сочувствую большевикам. Кроме того рядом с нами жил Ткачев — коммунист, красный комендант Кисловодска. Не успев покинуть город, Ткачев где-то скрывался. Белые предполагали, что мне известно место, где он прячется.

— Покажи-ка, что это, — приказал солдату офицер.

Солдат, взяв под козырек, протянул офицеру детский матросский воротник.

— Откуда воротник?

— Воротник детский. Он у меня давно.

— Врешь! На нем казенное клеймо.

В это время солдат нашел две книги. Офицер их перелистал:

— Программа РКП. Ага! Вот как — «Железная пята». Ну, мы вам покажем железную пяту. Арестовать!

Шатаясь, наступая на разбросанные по полу вещи, я подошла к люльке, чтоб забрать грудного ребенка с собой.

— Взять ее! — взвизгнул офицер. — Щенка оставить дома!

Я положила ребенка на руки своей старшей девочке. Дети, плача и дрожа, обступили меня.

Повинуясь приказанию офицера, солдаты силой оторвали ребят.

По дороге я сказала конвоирам:

— Вот вы меня ведете… А с вашими женами, думаете, лучше поступают?

Солдаты угрюмо молчали.

Я очутилась в контрразведке, в камере для арестованных. Тяжелый смрадный воздух ударяет в голову. Камера переполнена людьми. Мужчины и женщины лежат на грязном заплеванном полу, сидят скорчившись. Землисто-серые лица, воспаленные глаза, всклокоченные волосы.