Человек быстро нырнул в зелень и скоро вернулся обратно, притащив хлеба, огурцов, квасу и табаку. «Алешка» накинулась на еду, а потом с удовольствием закурила.

— Кто здесь? — спросила она и кивнула в сторону улицы.

— Разведка Мамонтова ходит. Ох, и наступали же красные утром с Александровской. Погнали их.

— А как белые с вами?

— Как пришли, трех сельчан повесили, а уж пороли скольких — не счесть.

Долго молчали. Наконец человек приподнялся, тихо сказал:

— Как стемнеет, ползи вон туда, — показал он пальцем направление, — кончится огород — ригу увидишь. Я тебя там ждать буду.

Когда совсем стемнело, «Алешка» медленно поползла к риге. Около дверей темнела человеческая фигура. «Алешка» быстро проскочила в ригу, забралась в дальний конец. Дверь тихонько притворилась, и слышно было, как ее снаружи закрывали замком.

Вспыхнула тревога: «А вдруг выдаст, черт его знает, что за парень?» И сразу успокоила себя: «Теперь уж ничего не поделаешь. Что будет, то будет».

Она примостилась на сене и тотчас же уснула. Только ночью сквозь сон слышала, как за стеной выл ветер.

Рано утром застучал в двери замок. «Алешка» испуганно вскочила. Всю ночь ее душили кошмары: ей казалось, что ее нашли белые, снова пороли и издевались.

— Эй ты, парень, совсем заспался! Мамонтовцы ночью отступили, — крикнул с порога вчерашний знакомец, — наши пришли. Пойдем, я тебя к штабу провожу.

«Алешка» двинулась и чуть не упала от боли в правой ноге, которую ушибла, падая с лошади. Сильно хромая и морщась, она вышла на огород.

Где-то недалеко кричали петухи, из соседнего двора доносился скрип «журавля». И от этого на душе стало необычайно спокойно. Все тело заливала буйная радость, хотелось прыгать, кричать и громко смеяться.

Вдоль по улице к воротам медленно подъезжало несколько всадников. Впереди всех на рыжем жеребце «Алешка» узнала командира полка и громко закричала. Он обернулся в ее сторону, хлестнул по крупу лошади.

— «Алешка»! — радостно крикнул он и, подъехав совсем близко, наклонился к девушке. — Так ты жива? А ребята, что из плена бежали, говорили, что тебя угробили. Слыхал, как лупили. Молодец девка! — хлопнул он ее по плечу.

— Девка? — изумленно переспросил стоящий рядом сельчанин. — Девка? А ведь я ее за парня принял.

В феврале семнадцатого года рабочие Пятигорска собрались на митинг. Ждали выступлений представителей всех партий. К эстраде подошли и мы, тогда еще молоденькие работницы курортных предприятий Пятигорска. Мы читали книжки, не любили пустых разговоров и несмотря на восемнадцати-двадцатилетний возраст были «страшно серьезными девушками».

На эстраде толпились ораторы. Эсеры и меньшевики бросали громкие слова о войне до конца. Потом заговорил измученный, бледный солдат в больничном халате. Он первый бросил лозунг «долой войну» в лицо эсерам и меньшевикам, распинавшимся за войну до победного конца. Не успел он закончить свою громовую речь, как со всех сторон понеслись выкрики:

— Демагог! Большевик!

Его манера говорить показалась мне тогда какой-то неестественной: его необычную горячность и темпераментность я приняла за искусственность, его революционный пафос — за театральность.

Сейчас же после митинга я познакомилась с товарищем Анджиевским. Я откровенно высказала Анджиевскому свое впечатление от его речи. Он был поражен моим заключением и ответил:

— Если бы вы пережили столько, сколько пережил я, вы бы поняли, насколько я был искренен.

Бурные выступления товарища Анджиевского, его горячий протест против войны и растущее влияние среди солдат обеспокоили военные власти.

Было решено поскорее направить Анджиевского на фронт. Но как только об этом узнали солдаты, они заявили:

— Худо будет тому, кто попытается убрать от нас товарища Анджиевского.

Командование 113-го полка решило произвести перевыборы полкового комитета, председателем которого был Анджиевский.

А. Анджиевская

Но Анджиевский снова был избран. Тогда было решено расформировать большевистски настроенный полк и распустить его по домам. Эта мера имела много шансов на успех: власти знали, что солдатам давно надоела война и они с радостью бросят винтовки, чтобы разойтись по домам. Для революции это был, как тогда говорили, «нож в спину». Без организованного, спаянного, большевистски настроенного коллектива немыслимо было бороться за революционные лозунги. Это понимали все большевистски настроенные солдаты, это понимал, разумеется, и Анджиевский. И вот был собран митинг 113-го полка. Командование выступило со своим заманчивым предложением: распустить солдат по домам. Наступил страшный момент. Солдатская масса колебалась. Многие были согласны принять это предложение. Уже неслись со всех сторон одобрительные выкрики.

И тогда, собрав все свои силы, всю свою волю, выступил Анджиевский.

Он говорил солдатам, что предложение офицеров — провокационное. Он доказывал, что солдаты должны остаться:

— Если вам недороги кровью добытые завоевания революции, тогда бросайте винтовки…

Слова Анджиевского, как раскаленные угли, падали в сердце каждого.

И полк отказался разойтись. С митинга, происходившего на площади Константиногорской слободки за вокзалом, солдаты с триумфом пронесли Анджиевского на скрещенных винтовках по главной улице через весь город.

В уменье жить интересами масс, ощущать и глубоко, искренно переживать ее страдания заключался секрет обаяния Анджиевского. Он неустанно агитировал и беседовал с рабочими. Я была старательной ученицей Анджиевского. Мы читали с ним Ленина. Мы поклялись жить и умереть за пролетарскую революцию. Вскоре я стала его женой.

В конце октября в Петрограде власть перешла в руки советов. Я помню, как Анджиевский с группой товарищей пришел с этой новостью на заседание городской думы. Из думы мы ночью помчались в 113-й полк и созвали митинг. Криком радости и торжества отвечали солдаты на долгожданную весть о свержении ненавистного Временного правительства.

Когда мы вернулись в думу, эсеры уже создали «комитет спасения». На другой день в газетах появились большие статьи меньшевика Лунина и правого эсера Леонида Орлова, направленные против Анджиевского и против меня.

Я работала в это время в самом гнезде меньшевиков в профсоюзе торгово-промышленных служащих.

На экстренном совещании в союзе меньшевики и эсеры собирались вынести противобольшевистскую резолюцию, осуждающую переворот. Но в союзе мной уже был создан актив женщин, сочувствующий большевикам. Это были молодые девушки. Анджиевский учил нас, как мы должны выступать и что мы должны противопоставить меньшевикам, засевшим в профсоюзах.

На одном из собраний, когда меньшевики хотели протащить свою резолюцию, я выступила и заявила: «Все, что говорят меньшевики, — ложь! Происшедший переворот — не узурпация, а взятие власти по праву, так как только рабочие могут быть истинными защитниками рабочего дела. Кто будет голосовать за меньшевистскую резолюцию, тот будет голосовать за буржуазию!» Меня поддержала наша женская группа, и мы, сорвав голосование резолюции, ушли с собрания.

На другой день в газете появилась статья, в которой какой-то меньшевик бил тревогу о том, что политика большевиков начинает проникать в профсоюзы, где они вербуют сторонников не только среди мужчин, но и среди женщин. Называлась моя фамилия, и говорилось, что я срываю решения профсоюзных организаций.

На следующий день, когда мы пришли в профсоюз платить членские взносы, нас встретили очень враждебно. Нам не подали руки, не приняли членских взносов и, наконец, сообщили, что мы исключены из профсоюза. Выслушав это известие, мы, уходя, заявили:

— Скоро наш профсоюз станет большевистским!