Нарма увидела каменные дома, памятник Ленину. И вот Василий Хомутников выходит ей навстречу, крепко обнимает и вводит в дом. Как она изменилась! Он едва-едва узнал ее…

Теперь наступила для Нармы спокойная жизнь. О ней заботились, ее опекали, ее лечили, чтобы вернуть к жизни — деятельной и полнокровной. Василий Хомутников изредка с участием следил за своей бывшей воспитанницей. Эта рано постаревшая больная женщина была так мало похожа на боевую, отважную девушку-буденновку.

…В дни годовщины Первой конной армии их вызвали, Хомутникова и Шапшукову, в Москву. Нарма впервые увидела многоэтажные дома, трамваи… Шум огромного города совсем ошеломил ее. Как это было не похоже на безлюдную, пустынную степь!

Но самое изумительное было впереди.

Им подали машину и повезли в Кремль… На стене одного из зал Кремля Нарма увидела большую картину. Спазмы сжали ей горло. Конные калмыки мчались на врагов. И впереди отряда скакала она — молодая, здоровая и сильная Нарма.

Да… такою она была… Яркая вспышка озарила ее память. И она вспомнила все… и те далекие боевые дни, и песни, и топот коней, и шум боя…

Василий Хомутников поддерживал ее. Но она не нуждалась сейчас в этой поддержке. Когда она вошла в главный зал, она чувствовала себя молодой и бодрой, как в те боевые дни.

Председатель ЦИКа М. И. Калинин громко сказал:

— Нарма Шапшукова!

Она подошла. Товарищ Калинин передал ей маленькую раскрытую коробочку. Красный боевой орден блестел на белом бархате. Она взяла коробочку, и руки ее задрожали.

Тогда коренастый длинноусый военный подошел к ней, смеясь, пожал ей руку, вынул орден и приложил к левой стороне ее груди.

Он ее узнал, командарм Буденный, узнал лихую всадницу, скакавшую впереди отряда. Она плохо слышала, что ей говорили. Она видела только, что все встали и приветствовали ее. Буденный ласково улыбался ей. А Василий Хомутников что-то горячо отвечал. Голова ее горела. И она была так счастлива, как никогда в жизни.

Много светлого и радостного у нас. Мы богаты своей молодостью, своим счастьем. Посмотрите на мою мать. Ей восемьдесят лет. Она потеряла мужа и дочь — мою младшую сестренку, — но никакое горе не может сломить ее. Видите, как она пряма и бодра? Это благородное ее сердце, наполненное гордостью за мужа и дочь Феклушу, молодит и не дает состариться. Видите, как тепло светятся ее глаза? Это горит в них радость за новую, счастливую жизнь. Нашу жизнь, которую завоевали мы и которую наша партия большевиков превращает в светлую и радостную, цветущую и счастливую.

Так вот, слушайте… Вся моя молодость протекла в беспросветной нужде. Сколько ни работала на казаков-богатеев, а хлеба досыта не наедалась. Батрачила у паразитов до двадцати лет, но больше одного рубля в месяц не получала. Отца потеряла давно, еще в пятом году. Он был политическим, и его расстреляли. В империалистическую войну поступила работать в госпиталь в станице Павловская Кубанской области. Туда прибывали раненые солдаты с Западного и Кавказского фронтов. Вот отсюда и началась моя подпольная революционная деятельность, а потом боевая. В семнадцатом году вступила в большевистскую партию.

Однажды после Февральской революции со мной заговорили два раненых солдата. Спросили, кто я и кто мой отец. Я ответила, что батрачка. Об отце умолчала. Они назвались рабочими Путиловского завода. Тогда я взяла их на проверку. И когда мы хорошо поняли друг друга, я сказала правду, что отец мой был политическим, учил меня, девятилетнюю дочь, ненавидеть всех паразитов и говорил, что надо бороться за хорошую жизнь трудящихся. Его расстреляли казаки в пятом году тут же, недалеко от станицы, когда он выехал на Тихорецкую.

Проверяли и меня солдаты. Приходили домой, говорили с матерью, осторожно расспрашивали об отце. Со мной работала и моя младшая сестренка Феклуша.

Е. Литвинова

Помню, как-то врываются в больницу два урядника. Солдаты сидели в моей комнате. Я сказала им: «Полиция!», и они разбежались по палатам. Возле печи стоял большой самовар. Я сняла трубу и пихнула в самовар бумаги, которые оставили подпольщики. Урядники долго обыскивали и меня, и постель, и Феклушу. Помню, как у Феклуши поседел клочок волос повыше уха. Это у нее от испуга. Она молча наблюдала за урядниками. После обыска урядник спросил: «А почему у вас в комнате пахнет табачным дымом?» Я ответила, что курю сама.

Подпольные работники узнали об этом обыске и о моей ловкости. В тот день меня и приняли в подпольную организацию. Феклуша была грамотной и помогала мне в работе: писала на заборах большевистские лозунги, расклеивала листовки.

После Октябрьской революции на Кубани начались бои. Красногвардейские отряды дрались с контрреволюционными бандами. В начале восемнадцатого года, после одного боя, к нам доставили сорок восемь человек раненых красногвардейцев. Мы с сестрой днем и ночью выхаживали их. Потом красные отошли, вошли белые. Я осталась при госпитале, чтобы оказать помощь раненым. Я уничтожила их документы и, когда вошли белые, сказала, что это мобилизованные рабочие, они ремонтировали железную дорогу и вот там их поранило. Но среди раненых нашей больницы оказался белогвардеец, который выдал нас. Он сказал:

— Вот эта сволочь есть самая злая большевичка. Она порвала их документы.

Белые начали раздевать раненых, глумиться над ними.

Я опять вступилась, говорю:

— Им будет холодно лежать на полу раздетыми.

Белые засмеялись и сказали:

— Этот сор надо вывезти в поле, где мы приготовили яму, и бросить красную сволочь в могилу живьем. Зачем тратить патроны?

Офицер потребовал записную книгу больницы, чтобы убедиться, красные это или мобилизованные рабочие. Но книги не оказалось: ее уничтожила сестра Феклуша. В ней были записаны имена раненых бойцов 1-го коммунистического полка. Белые разозлились, взяли двух раненых, меня и повели расстреливать. Нас подгоняли штыками. Во дворе они выстрелили в одного красногвардейца. Он упал и крикнул:

— Всех не перебьете! Нас много! Не задушить вам революции!

Другому они воткнули дуло винтовки в рот, потому что и он кричал: «Да здравствует революция!» Так и застрелили его. А меня дернули за руку, увели в пустую комнату. Белогвардейцы бросили меня на пол… Глумились… Я была без сознания.

Вскоре станицу заняли наши и освободили меня. Я вступила в отряд в качестве бойца, разведчика и сестры милосердия. В отряд записалась пулеметчицей и Феклуша — моя младшая сестренка.

Восемнадцатый год был самым тяжелым годом для революционных войск Северного Кавказа. С Дона при поддержке немцев нажимала казачья конница атамана Краснова. С Маныча и Сала налетали кулацко-калмыцкие банды. От Черноморья наступала Добровольческая армия Деникина. Со стороны Баталпашинска и Зеленчука совершали набеги волчьи стаи Шкуро. В районе Белой глины и станицы Егорлыцкая оперировали белые банды.

Враг наступал со всех сторон, замыкая огненное кольцо. 11-я армия была разута, раздета и не имела боеприпасов. Мы отбивались от наседавших белобандитов холодным оружием. Ряды наши редели с каждым днем, а петля вокруг нас стягивалась уже. Командарм Сорокин предавал нас. Надо было искать выхода.

Наша 3-я боевая колонна находилась на станции Овечка. Все повозки были полны ранеными и больными красноармейцами. Я работала до упаду. А тут и медикаментов нет и ни клочка марли, ни одного бинтика. Снимали с себя белье, рвали в куски, перевязывали раненых.

Это было в конце августа восемнадцатого года. Из Царицына нам привезли много патронов. Эти патроны Сорокин отобрал. Наш командир ездил к главкому, вернулся мрачным и злым. Он сказал, что ему приказано Реввоенсоветом идти на помощь 10-й армии к Царицыну, а Сорокин не разрешает и говорит, что он главком и хозяин на Северном Кавказе и ничьих распоряжений выполнять не будет. Мы не послушались Сорокина и двинулись на город Святой крест. Туда пришли еще некоторые части.