— Вот был бы ты пострашнее, как все порядочные парни, типа меня, — придуриваясь, заявил Пепин, подмигивая Бренну, — так и не пришлось бы по углам шарахаться от благородных извратов…
— Иди в пень, Пепин, я достаточно страшен… — буркнул Бренн, поднимая поднос с кусками телятины, запеченной в сливах под мятным соусом. Пепин подхватил соседнее блюдо, где дымились лепешки с пузырящимся от жара острым сыром, и улыбнулся прабабке: — Да не боись, афи, господа девками заняты, на честь и задницу нашего Бренна никто покушаться не будет…
Пробираясь между столами с тяжелым подносом, Бренн увидел, как хохочущий Лизард тычет горящей свечой в обнаженные груди скулящей девушки, которую крепко стискивал его приятель, зажав ей рот. Глаза хусры были полны ужаса, кожа на груди покрылась красными пятнами. Ее подружка, вспотевшая от страха, замерла, не обращая внимания на задранный подол, под которым уже шарили две пары рук.
Наверное, Бренн не забыл бы наставления папаши Мартена поостеречься, если бы сам не был пьян… — как он думал позже, прокручивая в голове случившееся… А может и нет… Но только, водрузив на стол блюдо с мясом, он вроде бы даже случайно задел локтем кружку Лизарда и холодное пиво выплеснулось тому на белые штаны — прямо на топорщившийся под ними бугор в паху. Рычание, женский визг, звон ударившейся о каменный пол медной кружки, и в тот же миг сильные пальцы жестко прижали его за шею к столу, а кончик кинжала уперся под ухо, проколов кожу.
— Пошалить вздумал, порх криворукий? — прошипел нобиль, и совсем рядом Бренн увидел бледные гадючьи глаза с черными точками зрачков. Эти бесцветные глаза, пожалуй, были единственным, что портило красоту Белого принца. Чувствуя, как горячая струйка крови бежит по щеке, и всерьез перепугавшись, Бренн прикинулся дурачком, подпустил в голос жалостливые нотки: — Простите, простите меня, почтенный господин, я нечаянно, — поднос не удержал…
Рука, прижимавшая его голову к столу, чуть расслабилась, кинжал с шелестом нашел ножны, но сильные пальцы стали больно скручивать кожу на плече. Хусры в суматохе вырвались, и обозленные приятели Лизарда прижали Бренна к краю стола, не давая шевельнуться. Кроме побледневшего Пепина, который не знал, что делать, никто не обращал на них внимание — несколько упившихся вусмерть торговцев орали похабные песенки и топали в такт ударам табуреля.
— Не дергайся, сучоныш, руку сломаю, — горячее дыхание обожгло щеку, — я вижу, ты приревновал меня к этой девке, малыш, и сам захотел стать моей потаскухой? Пожалуй, я не против поменять ее на тебя…
Прионс мял ему живот, щипал ягодицы, а Бренн и правда не мог дернуться, придавленный к столешнице. Это было позорно, невыносимо — он был готов к тому, что ему, возможно, сломают нос, вывернут ухо, но эти похотливые ощупывания вызывали омерзение, стыд и ярость… Рука прионса опустилась ниже и с силой сжала ему пах. Бренн заорал от боли… Неожиданно Лизард замер, сильнее вдавив его щекой в лужу эля, и придвинул свечу.
— Ты кто такой? — услышал он напряженный шипящий голос. — Говори, скот! — заревел прионс, ткнув горящую свечу ему в шею. От боли Бренн прикусил язык.
— Милостивый господин, — услыхал он кудахчущий голос тетушки Уллы, рядом с которой стоял уже не бледный, а красный от стыда Пепин, — это тутошний пацанчик, он еще не наловчился подносы таскать, вот и не удержал, милостивый господин, — частила она, не останавливаясь, — вам уже несут полные кружки эля и вина за счет заведения, сейчас, сейчас, сейчас все уберут… Вот полотенце чистое, вот еще… — Улла говорила и заговаривала, вязала слово за словом, гипнотизируя успокаивающим ритмом речи…
— Заткнись, тетка, — оборвал ее нобиль, вглядываясь в лицо Бренна. Помолчал, прищурив бледные глаза в прорезях маски. — Пусть этот шико все тут вытрет или я воткну ему в зад клинок и погляжу, как он вылезает у него из глотки!
Улла побоялась возражать — не сделать бы хуже, но не ушла, а топталась рядом, помогая Бренну вытирать залитый пивом стол и лавку и прикрывая его своей дородной фигурой от цепкого взгляда благородного гостя. А Пепин уже спешил с четырьмя кружками черного эля. Улучив момент, Улла подтолкнула Бренна в спину, направляя к кухне.
Через пять минут она уже отчитывала багрового от злости и растерянности супруга:
— Заездил мальчонку, боров пузатый! Он еле на ногах стоит, а ты его гоняешь и тут, и там, и все тебе мало…
— Да я ж завсегда к нему, как к родному, Улла… как к Дуги, к нашему, — защищался вконец расстроенный папаша Мартен. Ойхе, не слушая их перебранку, прижала тряпкой кровоточащий разрез под ухом Бренна, и потянула его за рукав на задний двор: — Поди, поди домой, касатик, — от беды подальше… За Дуги не бойся, ему много легче, теперь уж сама за ним пригляжу… Иди, да защитит тебя Жизнедатель…
***
К вечеру пятого дня Дуги стало настолько лучше, что он решительно отказался валяться в постели, а его проснувшемуся аппетиту позавидовал бы сам Дрифа. — Хорош! — заявил он, тепло глянув на Бренна и уничтожая еще один жирный кусок печеной индюшатины, подложенный матерью, — хорош тебе за меня горбатиться… С завтра сам впрягусь…
Бренн невольно кивнул, почесав вокруг зудевшего рубца под ухом. Он понимал, что надо бы подменить Дуги еще на пару вечеров, дав тому полностью поправиться, но уж очень не хотелось после неприятного знакомства с нобилями Розстейнар, мельтешить в таверне. Хотя дурковатый Белый принц, если это был действительно он, больше в Русалке не появлялся.
Перевалило за полночь, когда он засобирался домой, с ухмылкой глянув на мирно сопящего Дуги, заснувшего с надкушенной булкой в руке. Ночь была глухой, безлунной и беззвездной — именно в такую ночь по мостовым Грайорде катилась Черная повозка, о которой рассказывала Ойхе. Но в те времена фонарей на улицах стояло раз-два и обчелся, а сейчас масляные светильники горели хоть и тускло, но почти через каждые два-три дома. А уж в Розстейнар особняки, улицы, дворцы и площади освещались сотнями ярких фонарей.
Он миновал улицу Старого Порта, где у лавки башмачника она делала поворот, выводя на площадь Красного полумесяца и затем к кварталу пивоваров. Из распахнутых дверей Старой Каракатицы неслись разухабистые куплеты захмелевших торговцев, привалившись к стене, дремали двое упившихся мужичков… Оставалось пройти еще пару кварталов, пересечь улицу Горшечников, а там до Вишневой рукой подать.
Усмехаясь про себя, Бренн прошел мимо двух скорпов, которые заигрывали с грудастой белошвейкой, — пышная молодая женщина по пояс высунулась из окна, белея в полумраке смеющимися личиком и соблазнительными округлостями в вырезе лифа. Добравшись до улицы Зеленых крыш и привычно сокращая путь, свернул в глухой узкий переулок Черного кота, и почти на выходе увидал вставшую поперек однолошадную повозку. Бренн невольно замедлил шаг, не слишком понимая, с чего это вдруг ему стало не по себе, когда он миновал чернеющую в стене нишу…
Краем глаза засек лишь стремительную тень. Удар по затылку! Резкий пинок под колени сбил его с ног. Жесткие пальцы тут же стиснули шею, пригибая к земле, — Бренн слышал только тяжелое топанье и луковый дух напавших на него мужиков. Бешено вырываясь, он чувствовал, как паника приближает выброс яджу. Но ему сразу заломили руки, почти вывернув из плеч, и он заорал от боли. В рот тут же вбили комок колючей мешковины, на шею накинули ременную удавку, стянув так, что он едва мог дышать носом. Один из грабителей — а кто еще это мог быть — наступил сапогом ему на спину, продолжая затягивать удавку и одновременно шарить по карманам.
— Ша! — услыхал Бренн сиплый шепот, — живьем велено доставить…
Кто-то с досадой крякнул, но ослабил удавку. Полузадушенного, его проволокли дальше и швырнули на дощатый пол повозки. От нехватки воздуха и острой боли в голове в глазах замерцали пятна. Яджу отхлынула, растворилась в крови, не найдя выхода, и он провалился в беззвездную безлунную ночь.
***
Он очнулся, когда его грубо скинули на мостовую, протащили по лестнице и втолкнули в полутемную низкую камеру за решеткой, где в углу на цепи сидели двое крепких, судя по виду и одежде, молодых селян, и отдельно от них — три девы лет пятнадцати, одна — светлокожая рыжуха, две других — смуглые южанки, с широкими лицами и яркими глазами. Юноши хмуро, без интереса глянули на него, а девушки даже не подняли глаз, уткнув лица в поджатые колени и завесив лица густыми прядями.
