— Откуда тебя приволокли, крысеныш? — вдруг резко придвинувшись к Бренну, спросил плечистый рослый порх с белесыми ресницами и рыжеватыми волосами, чем-то смутно напоминавший Джока. Когда парень двигался, под бледной, лишь покрасневшей от загара кожей, перекатывались твердые мышечные бугры, но тело было рыхловатым, а на животе натек слой жирка. Понятно. Значит, для развлекухи выбрали его, Бренна, — как самого младшего.

— Из Канавы, жирная бледная крыса, — ровно ответил он, подавляя дрожь в голосе.

Бледнокожий явно не ожидал услыхать от свежака-недоростка столь наглый ответ и потому среагировал не сразу. И Бренн использовал подаренное мгновение. Когда здоровый веснушчатый кулак рассек воздух, целясь ему в челюсть, он успел уклониться. Белесый всхрапнул, разъярившись еще больше, и шагнул к Бренну, намереваясь как следует проучить охамевшего новенького.

— Хорош, Коста, — властно произнес невысокий смуглый парень с узким лицом, острым взглядом и жесткой черной косой, падающей на спину. Белесый с досадой уронил руку, и будто бы стал ниже ростом.

— Лаадно, Гайр, пусть помоечный крысеныш поживет пока, — протянул он, щеря рот в кривой улыбке.

Вот оно как… Похоже, что верховодит в бараке именно Гайр, а Коста, хоть и силится строить из себя равного, на деле опасается этого быстрого, как мангуст, парня, который на полголовы ниже него.

— Сколько тебе? — цепко оглядывая Бренна, спросил смуглый.

— Четырнадцать… через полгода будет…

— Это вряд ли, — без улыбки бросил Гайр. Белесый сипло засмеялся. Стоящие кругом порхи также заржали с каким-то надсадным весельем.

— Захлопнулись! — рявкнул Гайр и ткнул оттопыренным большим пальцем себе за плечо, вглубь барака. — А вы, новики, занимайте свободные лежаки. Скоро метчики пожалуют. — После он обернулся к жмущимся друг к другу девушкам: — Сели в углу и умерли!

Когда «старожилы», повернувшись спиной к новеньким, направились к лежакам, Бренн невольно поморщился, увидав на их лопатках красные овальные печати с надписью «Казаросса». Он двинулся вдоль прохода под оценивающими взглядами других невольников, приподнимавшихся с убогих лежбищ, чтобы разглядеть его в тусклом свете масляных ламп. В глазах товарищей по несчастью он не заметил ничего, кроме насмешки, пренебрежения и равнодушия. И ни капли сочувствия. Мы тут мучаемся — вот и ты мучайся. Как все…

Шедшие впереди него парни заняли два свободных лежака почти в конце барака, а ему пришлось идти дальше, вглубь, где воздух становился все более тяжелым и зловонным. Два незанятых лежака он нашел возле низкого входа в соседнее помещение — уборной, судя по вони и гулкому звуку капающей воды. Ссутулившись, сел на тощий тюфяк, из дыр которого торчала солома и пучки сухих водорослей. Подушкой служил такой же тюфяк, только в три раза меньше, одеяла не было.

Он не успел осмотреться, когда снова лязгнул засов. Чуть впереди Яппара, расставляя мощные, как столбы ноги, в барак вошли два телохранителя в кожаных доспехах. В волосатых руках — хлысты, за широкими поясами — изогнутые клинки. Прищуренные глаза Яппара шарили по фигурам порхов, торопливо встающих на колени, и примечали тех, кто замешкался. — Свежаки! Выползли вперед! — приказал он, растягивая слова. В проеме открытой двери показались фигуры двух метчиков, один нес толстую пластину из темного дерева, усаженную короткими острыми шипами, его помощник — глиняный сосуд. Один из телохранителей — кряжистый, рябой Хнор, обвел рабов брезгливым надменным взглядом. — Мордой к стене, — велел он Бренну, сдавив сзади шею и толкнув вперед, — прижмись брюхом и не дыши!

Камень обжег влажным холодом грудь и живот. Шорох, шаги за спиной. К лопатке прижали шипастую пластину, и Бренн невольно напрягся. Резкий удар, и он вздрогнул, ощутив колющую боль от шипов, вонзившихся в тело, и бегущие по спине теплые струйки крови. От крика удержался — терпеть можно. Второй слуга принялся растирать наколотую кожу тряпкой, смоченной в пахучей красящей жидкости. Через десяток секунд болезненного растирания на лопатке Бренна красовалась вспухшая печать раба — собственности Казаросса. У него отобрали свободу и заверили это важное изменение в жизни надежной кровавой печатью. А когда его шею стиснул ошейник с номерной биркой, — у него отобрали имя. Он стал жалким Девяносто девятым.

Процедуру провели всем по очереди, включая женщин. Когда одна из девушек завизжала от боли, Хнор разбил ей нос, ударив лицом об стену. Вторая порха, научившись на ошибке первой, вытерпела процедуру, не издав ни звука.

— Свиноматок в бабский загон! — приказал Шило, и Хнор погнал клейменных девушек за дверь барака. Оставшимся в Загоне свежакам швырнули ветхие набедренные повязки, и дверь тяжело хлопнула.

***

Бренн тупо смотрел вверх — на низкие потрескавшиеся камни потолка. Жуткий сон, начавшийся минувшей ночью, не собирался заканчиваться. Печать раба горела и саднила. Ошейник душил. Он не мог думать, не мог вспоминать, не понимал, что делать. Вздрогнул, когда на его лежак сел бледнокожий Коста. — Развлечься не хочешь, свежак, — помогает снять напряг…

Бренн резко подскочил, задохнувшись от злости.

— Не шуми, не шуми, девяносто девятый, — примирительно сказал Коста, — твоя тощая задница никому не нужна. Тут уже все есть, — прошептал он. — Пошли, поссым…что-ли…

Заманивает в уборную. Будут бить? Несколько минут назад туда прошли трое. Может, не ходить? Нет, нельзя, ведь так или иначе, справлять нужду придется, и поймать его там могут в любое время. Драки не избежать, значит — будь, что будет, но он пойдет на все, если его попробуют отыметь. Плевать. Жрецов здесь нет, а он постарается не убивать… чтобы выжить и не сесть на кол. Но яджу будто замерла, как и мысли в голове, — он вообще не чувствовал привычного пульсирующего биения в крови. Страх и отчаянье подавляли искру Синдри, гасили ее, а он никак не мог сосредоточиться. Мысли теснились, прыгали, как блохи, и разбегались.

Поднявшись с лежака, он лишь сейчас почувствовал, что мочевой пузырь переполнен — низ живота почти сводило судорогой. В уборной рядом с глубоким желобом для стока мочи, на длинной цепи стояла на четвереньках бритая порха, которую насиловали двое парней. Один тянул невольницу за уши, заталкивая разбухший пенис ей в рот, другой пристроился меж худых грязных ягодиц, вбивая огромный член в прямую кишку девушки. Вторая рабыня лежала на спине с широко раздвинутыми ляжками — над ней усердно трудился еще один порх.

— Видал! А ты боялся… Можешь пользоваться в любое время, — Коста довольно лыбился, наблюдая за насилием. Вся сцена вызывала отвращение. Возбуждения Бренн не почувствовал вообще. Отодвинувшись подальше, помочился в желоб. А когда повернулся, то позабыл, как дышать, — насильник как-раз поднимался с лежащей на спине женщины. Только это была не женщина. Это был парень — с отрезанными яйцами и пенисом, на месте которых багровел ожог, а из дырки мочеиспускательного канала торчала деревянная трубка.

За спиной заржал Коста. — Покажи-ка зубки, сучья жопа! — приказал он кастрату. Тот послушно открыл рот, растянув пальцами губы и показал изуродованные десны с глубокими ямами вместо зубов.

— Видал, девяносто девятый! Этот бывший живец здесь уже пару месяцев сосет и жопой трудится, еще до того, как нас в Загон пригнали. Говорят, обоссался от страха во время Игры… Так хозяин приказал его выскоблить и вырвать зубы, чтобы было приятнее иметь его в слюнявый рот, — охотно объяснил Коста, освобождая из-под набедренной повязки торчащий колом член.

— Стать сучьей жопой можно в любой момент… — добавил он, хватая кастрата за уши и резко придвигая к своему паху, — особенно это касается таких трусливых смазливых крысят, как ты, свежак… — Гляди — гляди, — сипел Коста, сжав ноздри задыхающемуся кастрату, — это твое сраное будущее, девяносто девятый. Готовься!

***

В спертом воздухе висело гнетущее молчание, нарушаемое тяжелыми вздохами, вскриками во сне, звуками, доносившихся из уборной, куда изредка проходили парни. Бренн забывался на несколько минут, и снова просыпался, не в силах принять весь ужас происшедшего. Он, свободный подданный, чистый перед законом… — ну, по крайней мере, так постановил Суд — вмиг оказался на самом дне, став презираемым домашним скотом, с которым могли делать, что пожелают.