Переписав начисто, я дала туши подсохнуть, и убрала письмо в украшенный изящной персикового цвета лентою конверт. Посидела, отдыхая, с некоторым сожалением наблюдая за тем, как побережье и матовый блеск океана постепенно отступают, заслоненные сосновым лесом. Рельсы уходили в глубь острова, дальнейший наш путь лежал в самом сердце суши. Утешившись тем, что вскоре мне впервые предстоит оказаться в тоннеле, я распустила волосы и разлеглась на диване, задрав ноги. Вскоре постучалась проводница с условленным завтраком, и я, глотая слюну от предвкушения, пригласила ее войти.

Проводница поспешно вкатила в купе столик на колесах. Поправляя задравшийся до бедер халат, я благодушно подивилась, куда это она так торопится. Не успело это мое удивление облечься в словесную форму, как следом за проводницей, не преминувшей согнуться в низком поклоне, в купе ко мне с лирическим видом шагнул Соль. Я моментально лишилась дара речи и покрылась холодным потом. А он, сделав отмашку робеющей проводнице, чтоб начала накрывать на стол, обратился ко мне:

— Не возражаешь?

— Нет, — булькнула я, поспешно садясь и отвешивая ему сидячий поклон. — Большая честь для меня…

Проводница, торопливо расставив приборы и сняв крышки с горячих блюд, с извинениями покинула нас.

Соль уселся напротив, закинув ногу на ногу. Я, пылая, поправляла халат и вставшие дыбом волосы, прекрасно осознавая, что все потуги вернуть себе приличествующий уровню визитера облик напрасны. Нельзя сказать, что мой растрепанный вид был Солю в новинку: по меньшей мере, в течение двух недель своего нелегального пребывания под моим кровом он мог наблюдать его каждое утро. Однако имелся нюанс, ведь в ту пору он был гость, вообще не пойми кто, и воспринимался мною как младший брат, за которым надо присматривать, как за неразумным.

Сейчас обстоятельства переменились: шесть дней назад Лучезарный дон во всеуслышание провозгласил его собственным родственником (не упомянув, правда, о том, кем именно они приходятся друг другу), а Сиятельная донна подтвердила слова дяди и при большом скоплении народа наградила блудного племянника поцелуем в лоб. Утром следующего дня Соль снизошел до выступления на пресс-конференции, которую организовали для него старшие аристократы. И там в своей новой самодовольной манере подтвердил перед возбужденно строчащими в блокнотах газетчиками, что все обстоит именно так, как соизволил его дядя на всенощной изречь.

После пресс-конференции, растянувшейся на стражу дольше запланированного, дуэт аристократов превратился в трио, а меня чуть не задушила в буфете Лидия. Минут пять она трясла меня за грудки, пребывая то ли в неистовстве, то ли в экстазе, и все приговаривала: «Ну, Кора, ну, жучиха! Ведь ты же знала, да? Знала, и молчала?!» Я отнекивалась, как могла, до тех пор, пока Лидию не отодрал от меня пришедший на выручку Максимилиан с личной охраной дона. Позже мне еще пришлось уговаривать его не раздувать скандал; в конце концов, как понимала я, Лидия просто пыталась по-дружески выразить мне свое восхищение. После обеда в тот же день, во время прогулки по городу, я объяснила Максимилиану, в чем дело. Он рассмеялся, его коллеги тоже, а вот мои добрые подружки — нет. Для них появление нового аристократа в лице Соля оказалось большой неожиданностью. Но вскоре мне удалось убедить их в том, что чужую тайну я скрывала не по своей воле.

И вот сейчас Его блудное Высочество и моя головная боль последних полутора месяцев соблаговолил явиться собственной персоной в мое скромное купе как раз тогда, когда я собиралась основательно набить желудок изысканнейшей вкуснятиной и улечься спать! А ведь, если подумать, всего шесть дней назад я с ностальгией вспоминала о тех деньках, когда мы с ним мирно жили под одной крышей. И как прикажете ее называть, эту шестидневной давности меня? — сентиментальной простушкой, не иначе!

— Светлейший домин, — начала я, убедившись, что максимально достойный вид в моей ситуации уже приобрела, — чем сия негодная послушница обязана столь скорому визиту?

Одетый, как и все время на протяжении последней недели, во все черное Соль в ответ на мои слова покривился, поерзал, блуждая взглядом, и, наконец, сказал:

— Когда-то попросил тебя не выражаться, помнишь? Теперь та же просьба, но в иной формулировке: хотя бы наедине, пожалуйста, говори по-человечески. Тебе ведь это не очень трудно, правда? — он заглянул мне в глаза, взгляд был просительный. Давненько за ним подобных фокусов не наблюдалось. Неужели потому он и сбежал из столицы, что его дворцовая вежливость коробила?

— Хорошо, — кивнула я. И, видя облегчение в ответном взгляде, мстительно добавила, — как Светлейшему домину будет угодно.

— Ко-ора! — завел очи к потолку беглый аристократ.

Я рассмеялась.

— Будешь знать, как без предупреждения вваливаться.

— Прости, — покачал он головой. — Тут, видишь ли, уточнить кое-что надо.

— Пожалуйста, уточняй.

— Да. — Он помялся. Выглядел он крайне неуверенно. Стремясь проявить деликатность, я вооружилась ложкой и стала хлебать бульон. Нежный, даже на вкус золотистый, с тончайшим привкусом телятины. Ах, до чего же божественно иметь отношение к высшей знати!

Соль меж тем обрался с мыслями.

— Среди книг, которые оставались в твоей комнате, не попадалась ли тебе такая старая тетрадь?

— С набросками? — поощрила я.

— Значит, попадалась, — Соль вздохнул. — И что ты с ней сделала?

— Ничего, — пожала плечами я, облизывая ложку. Заметив, как он напрягся, поспешно добавила, — себе оставила. Все равно ведь не библиотечная, книжка-то.

— Себе? — с недоумением переспросил Соль. — А поточнее?

— Ну, дома, наверное. В общежитии. А что?

— Да так, — было видно, что интерес к разговору он потерял. — Дома, так дома.

— А что это за тетрадь? — спросила я и с увлечением приступила ко второму блюду: отбивным с тушеными овощами.

— Да так, — махнул рукой Соль. — Тетрадь как тетрадь.

— На дневник похожа.

— Ага, — он поднялся. — Ты ешь, ешь, не отвлекайся.

И с тем отбыл.

Я поморгала глазами ему вслед. Ничего не поняла, решила, что аристократы тоже устают, вот только усталость у них имеет специфику. И с удовольствием продолжала завтрак в прекрасном одиночестве.

Подчистив тарелки, напившись чая с лимоном и медом, я, отдуваясь, отвалилась от стола. Вызвала проводницу, чтоб пришла и убрала посуду. Поблагодарила ее за замечательное угощение. И, ощущая кратковременный прилив сил, как бывает всегда, когда вместо того чтобы поспать, плотно поешь, пришла к мысли, что нужно приложить их к чему-нибудь полезному. Например, описать в дневнике ошеломительную красоту рассвета, навстречу которому стремился наш поезд.

Не откладывая в долгий ящик, я пошарила в сумке и вынула на свет тетрадь. Вести дневник меня приучила матушка. С шести лет я жила в храме, приезжала в поместье только на зимние каникулы, и, разумеется, обо всех своих горестях и радостях напрямую рассказать родительнице не могла. Чтобы не получать от меня огромное количество жалобных писем, благоразумная матушка посоветовала мне вести дневник. «Записывай все, что произошло с тобой за день, и в конце недели перечитывай. Если останется то, что до сих пор тревожит тебя, пиши мне в письме». Так наставила меня она, и я ее правилу послушно следовала. Как выяснилось, к концу недели у человека остается не так уж много важных новостей, ради которых стоило бы каждый раз отправляться на почту.

К семнадцати годам я уже так привыкла вести дневник, что это стало для меня ритуалом. Несмотря на загруженность делами и усталость, невзирая даже на недолгое соседство Соля, каждый вечер я старалась записывать текущие происшествия. И вот теперь решила не изменять многолетней традиции, тем более что и жизнь моя, наконец, обогатилась достойными упоминания событиями.