С кривой, неприятной ухмылочкой он все буравил меня своим багрово-зимним упорным взглядом, и я, проглотив все возражения, наконец, кивнула в ответ.

— По рукам, — сухо добавила я, и он стянул эту столь не идущую ему ухмылочку в тонкую линию поджатых губ. — Не беспокойся, уж о себе-то я позабочусь. — Я встала, поклонилась. — Благодарю за угощение, дон.

Он коротко взмахнул ладонью, отпуская меня, и, отперев защелку, я вывалилась в застеленный ковровой дорожкой вагонный коридор. Делавшая там уборку дежурная при виде меня заискивающе заулыбалась. Скользнув по ней взглядом, я втиснулась в свое купе и рухнула на диван. «Вот так-то, Кора, — с сонным, усталым ожесточением подумала я. — Вот тебе и друг».

Я смежила веки, под ними взметнулась метель и черные волчьи силуэты. Они наскакивали, один за другим, на сжавшего кулаки полуодетого парня, чьи длинные светлые волосы, корчась, дергала вьюга, чье точеное, красивое лицо перекошено было, как черным уродливым шрамом, зубастым оскалом. Он вскидывал руки со сжатыми кулаками навстречу прыгавшим волкам, растопыривал пальцы, пронзая ими, как острыми ветками, мохнатые глотки. Волки ожесточенно, беззвучно гибли, и вот уже вместо них я видела простоволосых, одетых в белые, до пят, хламиды, людей: мужчин и женщин, детей, молча и безропотно испускающих дух от прикосновений длинных пальцев-веток. Шрам ухмылки на белом лице расползался, словно отворялась рана, чернел, как Тартар, оттуда, извиваясь, лезли черные червяки-слова: позаботься о себе сама, Кора, поберегись, или раб бездны сожрет тебя, размозжит в своем липком от крови кулаке.

Задавленная кошмаром, я всхрапнула, задыхаясь, но проснуться не смогла, и провалилась, ниже, глубже, в душную тесноту сна, и проспала так до самого утра, до стука проводницы в дверь моего купе, стука, известившего о том, что поезд Его Императорского Величества ровно через половину стражи прибывает на вокзал Вечного Города. Наш состав стоял на последней стоянке перед Хаканаи, и я успела умыться, одеться, позавтракать и даже написать письмо. Поезд тронулся, и, глядя на проплывающие за окном предместья божественной столицы, на удивление самой себе спокойно я подумала: «Надо бы купить новый дневник. И держаться подальше, насколько только возможно, держаться подальше от этого сумасшедшего».

Не набирая полного хода, поезд катился по столичным рельсам, и заря нового дня распахивала крылья над утопающими в зелени крышами города дворцов и тысячи храмов. Вздымались величественно каштаны вдоль железнодорожной насыпи, на площадях сверкали фонтаны в лучах раннего утра, торговые улочки были пустынны. Сложив руки на коленях, машинально разглаживая платье, я думала о том, что матушка, несомненно, одобрила бы мое решение.

Я поглядела на простой белый конверт без подписи, лежащий передо мной на освобожденном от приборов столе. Жаль, что сам дневник вернулся к автору, но, с другой стороны, я полагала, последних двух страниц более чем достаточно для доказательств. Конечно, я сильно рисковала вчера, вырвав их из тетрадки Соля, но он, на мое счастье, пропажи не заметил. «Похлопочи о своей безопасности сама», он сказал. Что ж, именно этим я и собиралась заняться. Пока еще не поздно. Пока еще он, вор, обманщик и экстремист, не натворил нам тут в Империи дел.

«Видят боги, Соль, я верой и правдой служила тебе, — думала я, без интереса рассматривая блистающие медью статуи, пухлые колонны портиков, заросшие плющом стены парка, мимо которого неспешно проезжал наш поезд. — Но долг гражданина велит мне остановить тебя в том черном деле, какое ты задумал. В своем ты уме, или уже нет, пришелец ты извне, или уставший от праздной жизни папенькин сынок, — того мне неведомо. Но коль скоро ты вознамерился разнести Купол вдребезги и даже похитил для этой цели из запасника музея диковинные экспонаты Эпохи Беззакония, способные набирать и рассеивать природную энергию, коль скоро ты своей рукой написал, как именно ты в Империю к нам из-за Купола проник, то уж, не обессудь, а ответ за это придется держать по всей строгости наших законов перед самим Императором. И уж он, а точно не я, будет решать, как с тобой поступить. Он, Божественный, а уж никак не я, мелкая сошка-послушница».

С этими мыслями, наблюдая, как поезд делает поворот и взгляду открывается пробуждающийся центр Вечного города, я, положив ладонь на конверт, протянула вторую руку к шелковому шнурку. «Ты спасаешь великое, — сказала я себе тихонько и поезд, дернувшись, совсем сбросил ход. — А раз так, то что-то малое неизбежно будет погублено». Что-то малое, часть собственной души, например, такая крохотная, что умирания ее можно и не почувствовать. Что умиранием ее, таким ничтожно малым, можно — во имя торжества великого — и пренебречь.

Медленно я потянула шнурок вниз, и тут же раздался настойчивый стук в дверь. Я сжала пальцы на конверте, ощущая, как хрустит под ними плотная бумага. «Нет, стойте, я еще не готова!» — в смятении подумала я.

Кора ушла.

Глупенькая, испугалась, подумал Соль безразлично. Он выходил на финишную прямую, до цели оставалось несколько часов. Скоро все решится, думал он, все так или иначе решится.

Но чувства всепоглощающего завершения он не испытывал. Он рассказал Коре о Волчице, о том, как она умерла. Впервые он облек в слова то, что темным грузом давило на него все это долгое время, почти целых сто лет. Но облегчения не было. Может быть, его не было оттого, что он не все рассказал Коре о той проклятой ночи?

Почему она умерла. Почему он позволил ей, его Акмэ, единственной, в ком сошелся весь смысл его случайного существования, — почему он все-таки позволил ей умереть.

Но что изменилось бы, расскажи он историю целиком? Кора испугалась, просто испугалась — как это банально, а ведь он хотел всего-навсего предостеречь ее. Он не собирался брать ее с собой, не собирался приносить ее в жертву, но в итоге получилось так, что взял. И он пожертвует ею, если придется. Если другого выхода у него не будет. Как почти сто лет назад Волчица пожертвовала — своей жизнью.

Знала ли она, что так все и будет? Она умрет, и ее смерть подтолкнет его к поиску, к исполнению обещания, которое — останься она жива — он ни за что не взялся бы исполнять. Он желал для нее жизни, желал радости, счастья материнства, и она все это обрела бы, не будь он одержим стремлением поквитаться с Молохом. Не стремись он во что бы то ни стало покончить с бывшим хозяином ради нее, своей новой хозяйки. Не будь он так сосредоточен на этом своем стремлении, не будь ослеплен. Любовью.

Он был слеп. И все же прозрел под конец, так не вовремя, фатально, тогда, когда его зрение, его знание оказались помехой. Он не смог ее спасти, не смог защитить, оглушенный свалившимся на него откровением. Она говорила, что любит — только его, и он верил ей, верил, и вера эта придавала ему сил совершать невозможное. Но потом, в ту вьюжную ночь, вывалившись вместе с Молохом на арену волчьей битвы, он в последний раз увидел ее живой, и мгновенно утратил всякую веру. Потому что в свете ее яркой души, в самой сердцевине света, он различил присутствие новых, крошечных жизней. Ее будущих щенков. Тех, кого он не мог дать ей. Тех, кого кто-то другой ей дал.

Волчица, ну почему?!.. Сейчас оставалось лишь гадать. Но, гадай не гадай, а только он, Соль, кругом виноват в том, что потерял ее, свою первую, свою единственную Белую жрицу. Сжираемый ревностью, растерявшийся, он смотрел, как она идет навстречу Молоху, засевшему в его теле, навстречу им обоим — хозяину и слуге, так нуждавшимся когда-то друг в друге, — смотрел, как, робкая, бьется в ней пульсация чужой жизни, и думал о том, как ему хочется ее сломать. На краткий миг его помыслы вошли в резонанс с теми словами, что шептал ему горячечно Молох, на миг вещь и ее хозяин стали одним, слились в предвкушении крови, — и он выпал, бежал, как предатель, открывший ворота неприятельской армии, спасся из собственного тела. Ужасаясь себе. Никогда больше с тех пор не зная, как правильно.