Робот подошел к нему, остановился рядом, глядя, как Молох кладет худую костлявую руку на клавиши. Бледные длинные пальцы ударили по ним, породив унылый уродливый звук. Мальчик ощерил зубы, и с силой обрушил крышку на ни в чем не повинный инструмент.

— Ты разучился играть? — спросил его робот.

Мальчик поднял на него перекошенное, бледное до синевы лицо.

— Не твое дело, вещь! — и, развернувшись на пятках, заспешил к двери, за которой, в маленьком саду, дожидалась его появления мать.

Ее ненависть к роботу после того, как он два месяца назад окончательно убил ее мужа, достигла наивысшей отметки, но Молох запретил ей высказываться по этому поводу и она, как ни странно, подчинилась. После трагического воскрешения сына между ним и его матерью установились новые отношения, природу которых робот был не в силах постичь, он только видел, что теперь это не просто связь близких родственников.

Погладив инструмент по лаковой крышке на прощание, робот вслед за хозяином вышел из дома в ночь, пропитанную запахом гари и бензиновых выхлопов. На дворе стоял промозглый и сырой завершающий осень месяц, предпоследний в уходящем году, и, возможно, один из первых месяцев наступившей новой эпохи. Она сменила эру господства людей, разумных белковых, и созданной ими машинной цивилизации, когда мир был необъятен и широк, им правили деньги и интересы рынка, а мечты о бессмертии оставались только мечтами. Наступили новые времена, в которых история сделалась не нужна, а человечеству пришлось бороться с кошмаром воплотившейся в реальность мечты.

Впрочем, Молоха и двоих его спутников судьба борющегося за выживание человечества мало заботила. Он смог приобщиться к мечте одним из первых, и теперь живые люди интересовали его лишь как кормовой ресурс и источник потенциальной опасности. На них следовало охотиться, их же полагалось беречься, поскольку у них по-прежнему оставалось оружие, способное нанести представителю новоявленной расы значительный вред. Желая узнать предел своих новых возможностей, Молох при помощи робота внимательно наблюдал за активностью себе подобных, которых с каждым днем становилось все больше. В итоге ему удалось установить, что огонь, высокое электрическое напряжение и иные значительные механические повреждения надолго лишают их возможности функционировать.

— Это еще не все, — поделился он наблюдениями с роботом, остановившись переждать дневное время в одном из заброшенных коттеджей в пригороде. Они старались передвигаться по темноте, когда отсутствие тени не слишком бросалось в глаза. Отправив мать на охоту (и строго-настрого запретив ей закусывать жертву до смерти), он остался со своим высокотехнологичным слугой наедине и с удовольствием принимал ванну. Была ли ему в прежней жизни свойственна привычка к чистоте, робот ответить затруднялся, но нынешний Молох приобрел прямо-таки маниакальную страсть к купанию. При любом удобном случае и частенько за отсутствием такового он стремился мыться, и тер тело с такой одержимостью, будто мечтал содрать с себя кожу. — Я пью их кровь, стараясь не доводить до убийства, как ты и просил, но некоторые все же умирают. И тогда я начинаю чувствовать их, понимаешь? Как будто бурчит в животе у них, а голод испытываю я. Они тоже восстают и начинают кормиться, но при этом — такое ощущение — тянут часть энергии из меня тоже.

Точно такая же штука произошла и с ней, — он мотнул головой в направлении двери в ванную, намекая на мать, охотящуюся где-то за пределами дома. — И с… ним, — на миг помрачнев, он откинул голову на край ванной. — Но тогда я не мог как следует разобраться, что бы эти ощущения значили. Когда ты уб… когда он умирал, ну, во второй раз, я почувствовал, как будто натянулась струна между ней, — он снова качнул головой в сторону двери, — и мной. Понимаешь, это ведь она укусила его, я тогда отдыхал. А потом, когда он умер во второй раз, и мы вышли из чулана, помнишь, она лежала без чувств в коридоре? Я знал, что найду ее в таком виде, откуда-то знал. Между нами есть связь. Между теми, кого укусил я и кто обратился, и между теми, кого кусает она и кто тоже обращается. Я как будто чувствую их, уже слабее, чем своих собственных, но отголосок, как слабый шепоток, до меня все же доносится. Как будто им достается часть энергии, которую я извлекаю, кусая жертвы, и я… понимаешь, мне недостаточно того, что я получаю, просто высасывая из них кровь! С каждым днем я слабею, мне постоянно хочется есть, это как желание чихнуть, понимаешь?! — все свербит, свербит, и никак не проходит!..

Я так долго не протяну, слышишь? Мне ведь не только себя нужно сдерживать, мне ее приходится постоянно контролировать, а ведь она не видела, как он… умирал, и держать ее сложнее, чем самого себя, понимаешь?

— Чего же ты хочешь? — спросил робот, стоявший в углу, рядом с умывальником, и подававший оттуда Молоху различные гели, шампуни и скребки.

— Я хочу, чтобы ты не мешал мне их убивать, — подняв голову и глядя пристально, произнес Молох. Темные глаза его, лишенные солнцезащитных стекол, поблескивали алым в глубине. — Я не прошу помочь, хочу только, чтоб ты не мешал.

— Это невозможно. Ты поставил условием сопровождать тебя на охоту, защищать в случае опасности, и здесь конфликта установок не возникает. Однако если ты просишь стать свидетелем умышленного убийства белкового, наделенного разумом и душой, то не остается ничего иного, как отклонить твою просьбу. Данная задача несовместима с базовыми морально-этическими характеристиками.

Молох выслушал и лицо его скривилось.

— Хорошо! — сказал он, и хлопнул ладонью по темной воде, взметнув брызги. — Я понял! Будь по-твоему, жестянка, я стану охотиться один. На кой ляд ты тогда вообще мне сдался, весь такой высоконравственный?!

— Ты же не бросишь?.. — похолодел робот, но Молох вместо ответа фыркнул и погрузился в воду с головой.

Когда он вынырнул, робот сказал:

— Неизвестно, подойдет тебе этот вариант или нет, но на планете есть существа, на которых морально-этический запрет не распространяется. Возможно, их витальная энергия пригодна в пищу.

— Говори! — тут же подобрался Молох. Он не подавал вида, а робот не догадывался, что в обществе друг друга нуждались оба, и слуга, и хозяин. Лишь много позже робот сумеет это понять. Тогда, когда изменить уже ничего не сможет.

— Туземцы, — сказал он. — Высокоразвитые животные, способные принимать человеческий облик.

— А что, неплохая идея, — осклабился мальчик. Мокрые волосы облепили череп, темные глаза отблескивали алым — он выглядел как самый настоящий оживший мертвец. — Заодно узнаем, подхватили ли они этот неизлечимый вирус.

— Да, узнать бы не мешало, — согласился робот.

И с облегчением прислонился к запотевшей кафельной стене. Похоже, кризис миновал и он по-прежнему полезен хозяину. Это было хорошо, потому что в ином случае, подозревал робот, его лишенный цели и задач интеллект сойдет с ума, задавленный гнетом вины и кошмарами, от которых все труднее становилось скрываться.

…На боковую дорогу, ведущую, если верить дорожному указателю, к въезду в резервацию человекообразных туземцев, робот свернул уже в сумерках. Навигатор показывал, что до цели остается шестьдесят километров, и робот бросил взгляд на отраженный в зеркале заднего вида салон. Там, по горло зарывшись в груду одежды, раскиданной на широком сидении джипа, неспокойно дремал Молох, похожий в полумраке салона на сломанную косматую куклу. Вот уже второй день он только и делал, что лежал, погруженный в забытье, и робота глодала тревога за хозяина, унять которую он не мог. Он не способен был помочь хозяину, ничего не мог предложить ему, кроме собственной, смертельной для не-живого мальчика крови. Переведя взгляд вперед, на дорогу, робот сосредоточил все внимание на ней, и машина, шурша зимними шинами по заиндевелому асфальту, устремилась навстречу обиталищу туземной стаи. Кровь туземцев, надеялся робот, излечит Молоха, а сами они, уповал он, окажутся теми, кем полагало их прогрессивное человечество — высшими животными, лишь волею случая способными принимать подобие разумного белкового.