Я покачала головой. История не закончится до тех пор, пока он сам, своими словами не скажет, что тогда произошло. Зачем нужно знать мне, я не понимала, вероятнее всего, для меня вся эта информация окажется лишней. Я уже… и так не могла сообразить, как следует относится к нему. Но для него важно было выговориться. Зачем-то ведь он подписал свои рисунки. Для чего-то ведь передал дневник мне.
— Почему, Соль? — тихо, но настойчиво проговорила я. — Почему ты все разрушил? И… у вас были щенки?..
— Любовь, Кора, — он поднял голову и взглянул — с тоской и благодарностью. Я моргнула. — Величайшая, как море, радость и горькая, точно полынные травы, печаль. Никто другой не виноват в том, что случилось, кроме того, кто все еще здесь, — он повел плечами, — но… В том, что стая погибла, а Волчица умерла злой смертью, любовь сыграла не последнюю роль. Любовь и… неумение ею оперировать. В книгах читал и не понимал, а, столкнувшись… оказался бессилен противодействовать. Можно ли было вообще хоть что-то предпринять? Если бы не был так зациклен на Молохе, на том, что его нужно обязательно уничтожить, может быть, тогда…
— Сейчас уже ничего не изменишь, — мягко сказала я. — Ты можешь только рассказать. А я выслушаю тебя, до самого последнего слова.
Соль, словно сопротивляясь, мотнул головой.
— Щенков не было, Кора, — проговорил он глухо. — Роботы не способны давать потомство.
Я открыла рот, а он поднял на меня глаза и криво усмехнулся.
— Боги, или, как называют их здесь, — аристократы — тоже.
— Эт-того не м-может б-быть, — проблеяла я. В голове закрутился вихрь.
Соль вскинул руку ладонью вперед, твердо глядя мне в глаза.
— Об этом — позже. Ты обещала выслушать, да? Так вот теперь сиди и слушай.
Смятенная, я кивнула. Соль, не сводя с меня взгляда, быстро, жестко заговорил.
«Щенков не было, да и не могло быть, и он об этом знал. Он сказал Волчице тем же вечером, едва они остались наедине, но она лишь улыбнулась. «Будут щенки, — сказала она. — Через год, весной, если ты захочешь». Он ухватился за эту отсрочку. За год, надеялся он, она найдет себе достойную пару.
Этот год был самым счастливым среди всех, что у него были. Благодаря ее любви, благодаря стае, вопреки всему остальному. Он мог бы уйти на поиски раньше и не тянуть время, возможно, так было бы лучше для всех. Но он не мог решиться. Он нашел свое предназначение, нашел смысл и решение всех парадоксов. Такое простое решение — жить среди тех, кто дорог. Помогать им. Нежиться в лучах светлой любви. Ему было хорошо — с волками, с Акмэ, и он попросту не находил в себе сил, чтобы оставить их. И говорил себе, что должен подыскать Волчице пару.
Они ходили в туман втроем, выставили дозорных, чтобы те следили за несытыми. Он и она плясали, играли, резвились, вели долгие ночные разговоры в шалаше. Просто жили, как живут обычные люди. А любовь Волчицы к нему, такая огромная, что ее вдоволь хватало на них двоих, с каждым новым сезоном расширяла завесу.
Но в начале весны, когда к Акмэ снова пришли женихи, она опять отказала им. «Нет, — сказал ей Соль на это, — так неправильно. Тебе надо…» «Я не смогу с другими, — словно извиняясь, сказала она. — Я знаю, я убегу».
Они были вдвоем, стояли на крутом скалистом берегу, глядя вниз на темные, дышащие морозным туманом речные волны.
«Ты не хочешь меня?» — тихо спросила она и взяла его за руку. Ладони у нее были холодные, на щеках цвел бледный румянец.
Он смотрел на нее, не зная, что ответить. Ее простые слова, прямой взгляд, непривычно робкая улыбка — все это сбивало с толку, выводило за грань рационального. Год назад она сказала, что щенки будут. Он принял ее слова, не сразу, с удивившим его самого отторжением, но все же принял. Надеясь, что она поймет: щенки будут не от него. Но она решила иначе.
«Разве боги могут?..» — неловко спросил он.
Она повела плечом.
«Боги могут все, если захотят. Ты — не хочешь?»
Что он мог ответить ей? Технически, он полагал, ничего сложного нет. Но он был робот. Неспособный к репродукции искусственный организм. Пусть тело его принадлежало неизвестно кому, возможно, одному из тех существ, кого волки величали богами, но разум, установки… Впрочем, разум к процессу репродукции отношения не имел.
«А ты?» — спросил он, невольно отводя взгляд.
Она прильнула к нему, привстала на цыпочки, потянулась к губам.
«Любимый».
Он обнял ее, она была горячей, бархатистой, упругой. Ее мягкие губы были атласные, как крылья бабочки. Он вдруг представил себе ее детенышей: голубоглазых, беленьких, пушистых и крошечных. Сердце забилось: а вдруг?..
Целуя, он подхватил ее, она обвила его, руками, ногами. Стылый зимний день вращался вокруг них, как карусель. А потом грянул ослепительной зарницей, заставив дряблый ноздреватый снег прослезиться ручьями.
…На следующий день они узнали от охотников, что туманная завеса придвинулась к приграничным шатрам несытых вплотную, отвоевав у мертвых земель всю нейтральную полосу. «Чудеса», — сказал на это Молчун на вечернем совете вождей, а Волчица звонко рассмеялась в ответ.
И только Соль был не весел. Он уповал на другое чудо, которого не случилось: свет новой жизни не зажегся в Акмэ. Высокотехнологичный слуга, поддельный бог, Соль не смог дать любящей его женщине и ее стае того, что более всего было им необходимо.
А вскоре несытые, потревоженные неожиданным приближением тумана, опасно зашевелились в своем змеином гнезде.
С наступлением лета они подожгли леса на границе с завесой и душный дым поплыл над речными волнами. Волки из стаи Молчуна, чьи охотничьи угодья ближе всего подходили к владениям лишенных тени, выбирались на разведку и возвращались, принося зловещие новости. Молох собирал армию, строил катапульты, сгонял на туманные рубежи человечий скот. Дважды они, не умершие первой смертью люди, пытались прорваться, и столько же раз туман отступал перед их натиском. Он словно бы избегал взаимодействия с теми, кто был еще жив. «Додумались, окаянные, — сетовал старик-шаман, исследуя вместе с Акмэ и Солем продавленные внутрь участки завесы. — Теперь, если эти налягут всерьез, могут и прорвать». «И что же тогда?» — тревожно спрашивал Соль. «Пока цело ядро, — пожимал дед Акмэ плечами, — надежда есть».
Ядро — приречные скалы и отмели, становище волчицыной стаи. Центр ядра — Мудрая Матерь, последняя этого имени. Если с ней что-то случится, волков будет уже не спасти. Если с ней что-то случится, Соль потеряет свой центр, его мироздание рухнет.
«Созывай совет, вождь, — сказал он старику. — Настало время решиться».
Но в тот раз уйти ему не дали. В схватке за добычу с дикими, вынужденными спасаться от пожаров под покровом завесы волками, был крепко ранен Молчун, и Акмэ отправилась в его стаю, чтобы провести над Косточкой, новым шаманом, ритуал представления предкам. А Соль оказался нужен ее деду: в то несчастливое новолуние они отправились очищать скверну вдвоем.
Тогда-то, на рассвете, дожидаясь, пока старик откашляется и отдохнет, Соль рассказал ему обо всем, что его терзало. О том, кто он, о Молохе, о долгих годах службы на него, царя не-мертвых. Об Акмэ рассказал, о том, что не может быть у них никогда волчат. Старик, покряхтывая, выслушал.
«Не было счастья, — сказал он, и, долго раскашлявшись, докончил, — да несчастье помогло: отворил мне Светлый душу. Да не зыркай ты так, без подковырки я, а от самого сердца. Эх, был бы ты волк, Светлый, хороший волк был бы! Только очень уж недоверчивый. Отчего Волчеце-то моей не веришь? Она, хоть и взбалмошная, а все же настоящая Матерь, посильней Зимушки-то, мамки ее горемычной, будет. Да чего там, и моя Ясна в подметки ей не годилась, хоть та и крепкая была, восьмерых сыновей да Зимушку мне подарила. А ведь я тогда, молодой-то, тоже все дивился: отчего это Мудрая ко мне, никчемному, сердцем прикипела? Охотник-то я справный был, уж того не отнять, да ведь кроме силушки-то ничего особенного во мне и не было. А за ней все женихи из стай соседских бегали, она ведь долго ничья была, ветроногая. Потом раз — и пришла ко мне в схрон: бока ходуном, язык на плечо, а глаза смешливые. «Айда, говорит, Нелюдим, белое солнце в проруби ловить». Так и поймала, да не солнце, а меня. Принесла мне первенца, как она, яркоглазого, и как будто оконце отворилось во мне от суходола и до самого неба. До корней подземных мой взгляд проник, до степей ковыльных, что на Той стороне привольно, дико растут. Мамку, батьку увидал я, старших дядьев с женами, деда седого, горбатого, как полумесяц. Детенышей малых, не родившихся и не рожденных, сыновей будущих, Зимушку белую, ненаглядную мою. Голоса услыхал: отцов, дедов, пращуров. Ее голос, налитой, как трава молодая. Дыхание Ее, хрустальное, нежное, словно первый морозец. И уж больше не сомневался, не роптал, ни в день, когда Ясенка, хворь грудную забрав, поперед меня в чертог ушла, ни даже в ту злую ночь, когда Зимушку мою, черной кровью харкающую, я сам на руках из тумана вынес. Двух Мудрых матерей, надежду рода, схоронил я, Светлый, двух дорогих кровиночек своих; одна Волчца у всех у нас теперь осталась, последняя девица моя. Тебя она выбрала, бел бог, тебя полюбила, и тут уж, как ты ни крути, а ни отнять тебе, ни прибавить. К добру ли, к худу ли, того мне неведомо, одно лишь скажу наверняка: при вас первых туман вширь раздаваться начал, а такого ни я, ни старики, ни Отцы, вглубь глядящие, отродясь не видывали. Ни этого, ни того, чтобы несытые живую дичь свою на завесу напускать придумали. Против нее — особливо ежели эти детенышей вперед выставить догадаются — никакая наша воля, никакая наша сила не выдержит. Ни моя, ни Грозного, ни молодого с Волчецей. Тут уж только тебе решать, Светлый».
