— Прости дурака, Акмэ, — вслух сказал он, и безотчетно оттолкнул с колен тетрадь ладонями.

Шурша листами, она упала под стол, легла там, раскрывшись, как усталая птица. Соль дико повел глазами, оглядывая купе так, словно не понимал, где находится. Придя в себя, нагнулся, подбирая дневник за край потертой обложки. Страницы перелистнулись, являя взору портрет другой женщины — полной противоположности Акмэ.

— Чиэ, — сказал Соль и выругался, плюхнув дневник на упругую обивку дивана. За всеми этими разговорами он кое о чем совершенно забыл.

— Забыл, — усмехнулся он, косо взглядывая на дневник. От него следовало бы избавиться, но, с другой стороны, кому теперь он мог помешать? Владельцу? — Соль вновь иронически усмехнулся. Этот дневник даже Коре ничем уже не помешает. Впрочем, — Соль перелистнул страницу, — похоже, Кора уже нашла любительским рисункам применение. Или не Кора, а, например, Лу (при мысли о той в нем ёкнуло недоброе предчувствие). Не важно. До финишной черты оставалось всего ничего. С тех самых пор, как милицейский патруль застукал его и Брана с товарищами в музее, с тех пор, как их всех — с той или иной степенью успешности — убили, ничего не шло по плану. И все же вот — императорский поезд мчит его в столицу, а Инга и ее двуличный лжедядя обеспечили Солю столь необходимое ему на первое время прикрытие. Все остальное зависит только от быстроты.

Перекосив рот в неприятной усмешке, Соль рывком встал и вышел из купе в коридор. Память уже не та, сбоит, но все, что важно, он помнит. Почти сто лет ему понадобилось, чтобы сложить из крох рассеянного по миру знания непротиворечивую карту поисков Предвечной, и данные сходились в одной точке. А удача, его черная удача, неумолимо вела его к ней. Что ж до выбора, который — со слов его последней Мудрой — он должен был сделать правильно, то тут колебаний он больше не мог себе позволить. Он был Светлым, неправильным богом, тем, кто все разрушит, и выбрал он уже очень давно. Он обещал своей жрице спасти всех, и только выполнив это обещание, мог надеяться хоть как-то искупить перед ней свою глубокую, как космос, вину. А Кора, ее подружки, Лючия и Отшельник, — Соль прикрыл глаза и мотнул головой, не замечая, что пугает своим безумным видом выглянувшую из служебного купе проводницу, — весь этот маленький островной мирок, наконец, — всем его паразитическим благополучием придется пожертвовать. Ну, а Инга, — он зажмурился и едва не врезался в отделанную под мореный дуб металлическую дверь, ведущую через тамбур к вагону Лучезарного дона, — Инга поймет. А если нет, что ж, это будет уже не важно.

Он потянул на себя тугую дверь и вышагнул в грохот и лязг колес по железным венам рельс. К нему возвращались равнодушие и самообладание с толикой высокомерия, — личина, которую он надевал перед старшим аристократом, богом-родственником, когда-то давно, около трех веков назад, служившим проводником воли Предвечной для племени тюленьих перволюдей. Толстуха Чиэ, еще одна жрица Соля по ту сторону Купола, рассказывала Светлому предания о нем, их последнем Темном боге, Оки-Куруми, не желавшем расставаться с возлюбленным народом моря. «Предки убедили его, что так от него будет больше пользы, если он уйдет. Ведь, согласись Оки остаться, душа его погрузилась бы в мертвый сон, как только Преграда воздвиглась». Он не хотел уходить из внешнего мира, не желал бросать дорогих сердцу соплеменников на произвол злой судьбы, добровольно ими принятой, и он же, по словам Инги, являлся теперь самым адекватным и полезным среди прочих аристократов. «Единственный, кого ты сможешь убедить действовать с тобой заодно». «Достаточно, если он проведет во дворец. В сообщниках необходимости нет», — возразил ей Соль, заставив покачать головой сокрушенно. Она знала, что он задумал, ей одной раскрыл он свой нехитрый план. Она не пыталась остановить его, понимала, что не сумеет.

Он собирался разрушить Купол, соединить расколотые три века назад половинки одного мира, и, может быть, вернуть пожирающим друг друга людям снаружи смерть как мерило прежнего порядка. Может быть, если — когда Купол будет разрушен, дети Земли сумеют, наконец, простить потомков изгнанных из их племен преступников, породивших народ Молоха и канувшую с ним в Лето цивилизацию. Акмэ верила, что такое возможно, из всех детей земли только она одна верила в это. Она во многое невозможное верила, его единственная по-настоящему необходимая жрица, наивная и прямодушная, жестокая, как всякий волк ее народа. Ни Грозный Лай, ни Чиэ, ни жители прибрежного поселка, земляки Лючии и ее брата, не разделяли ее убеждений, не верили, что один может спасти всех. Соль и сам — не верил. Но теперь это было не важно. Он — Светлый, неправильный бог, неспособный спасать, но прекрасно освоивший науку разрушения. И он твердо решил сделать то, к чему его умения годятся. А спасают пусть те, кому это искусство дано. Ему злая судьба отвела совсем другую роль.

Что ж, больше он не будет спорить с судьбой. В финале этого пути он намерен превратить себя в бомбу.

Торис[16] вышагивал вдоль забранной тяжелым шелком стены: черная с серебряной рукоятью в виде головы коршуна трость — подарок любимой племянницы — в одной руке, стопка исписанных бумаг в другой. Он диктовал секретарю текст предварительного отчета о своем кратком пребывании в Саракисе и почти добрался до конца, когда украшенная его личным вензелем дверь отворилась. Под грохот колес в вагон шагнул этот ипокас-куру, самодовольный выскочка, новый фаворит Фредерики. Он снова был без маски, как и в первую ночь мистерий, и под кистью секретаря, бросившего украдкой на вошедшего взгляд, образовалась на красивом листе уродливая клякса.

— Я ожидал, что ты пораньше придешь, — с мягкой укоризной заметил фавориту Торис, пока секретарь, бормоча извинения, судорожно сыпал песок на испорченную страницу.

— Прости, — без тени раскаяния отозвался выскочка. Он плюхнулся на диван, закидывая ногу на ногу, развалился, по-хозяйски озираясь. — Помешал?

Торис тряхнул сжатой в пальцах стопкой собственных заметок, поглядел на напряженный затылок секретаря.

— Разбуди Лукреция, — сказал он, легонько постучав клювом коршуна по его отвердевшему плечу. — Вдвоем с ним отчет набело перепишите.

Молодой человек вскочил, торопливо кланяясь. Дождавшись, когда он соберет письменные приборы и бумаги, Торис выпроводил его из вагона и, с удовольствием сняв маску, повернулся к новому родственнику.

— Выпьешь чего-нибудь?

— Водку со льдом.

Небрежно бросив маску на тяжелый черного дерева стол, Торис прошел к мини-бару в дальнем конце вагона. Неяркий свет свечей (их Торис по старинке предпочитал всем остальным видам освещения) жидким золотом отразился в острых гранях графинов и округлых бутылочных боках, когда он открыл лакированные створки заповедного шкафчика. Неторопливо, тщательно, артистично, смешал он пропорции и вернулся к дивану с бокалом и граненым стаканом в руках. Стакан протянул визитеру. Тот взял, тут же чуть пригубил, без особого, впрочем, удовольствия. Положенную богам долю он выплескивать не стал, хотя предназначенная для этого урна стояла рядом.

Торис поставил бокал на столик, вернулся за тростью (он не расставался с ней) и сел в кресло напротив гостя. Выполнив все процедуры, попробовал собственный напиток на вкус. Независимо от времени суток он предпочитал употреблять коньяк. Ему нравилось, как тот мягко горчит на языке, а опьянения он, как любой из непорочно рожденных, не страшился.

В молчании он отдавал дань благородному напитку. Соль, новый фаворит Фредерики, лениво следил за ним, сжав собственный стакан между колен. В темных нетипичных глазах его отражались огоньки свечей.

— Было бы весьма неплохо, — добродушно заметил ему Торис, — если бы утром ты все-таки надел маску.

— В Саракисе ты уже обращал на это внимание, — невозмутимо кивнул Соль. — Но эта любовь к анонимности может сослужить дурную службу… в данном случае. Ведь даже цвета одежды принадлежат храму, в котором Инга служит.