— Мне просто не нужна еще одна лошадь. Я…

Я закрываю рот и направляюсь к следующему месту, где в принципе можно выбраться на этот берег, недоступный в большинстве других мест. Достав из кармана горсть соли, я плюю на нее, прежде чем рассыпать у начала другой тропы. Потом бросаю немножко помета Корра. А потом шагаю наверх, не сказав больше ни слова.

Холли идет за мной, и хотя я не оборачиваюсь, но отчетливо слышу его голос.

— Дело в том, что он не твой.

Мне не слишком хочется поддерживать этот разговор. Все-таки я отвечаю.

— Дело не в том, что он не мой. А в том, что он — Бенджамина Малверна.

— Какая-то бессмыслица.

— На нашем острове как раз весь смысл в этом, — вздыхаю я.

Весь Тисби делится на то, что принадлежит Малверну, и на то, что ему не принадлежит.

— То есть звучит примерно так: я принадлежу Малверну. А вы — нет.

— То есть дело в свободе… — задумчиво изрекает Холли.

Я останавливаюсь, оборачиваюсь и внимательно смотрю на него. Холли стоит на тропе чуть ниже меня и выглядит невероятно ухоженным домоседом в своем чистеньком джемпере и просторных брюках. Но на его лице можно прочесть что угодно, кроме домоседской умиротворенности. Я по-прежнему не считаю, что ни от кого не зависящий Джордж Холли, американский конезаводчик, может быть для меня кем-то кроме американского конезаводчика, но впервые это перестает иметь значение. Мне кажется, он все равно меня понимает.

— Так почему ты не выкупишь у него Корра?

Я чуть заметно улыбаюсь.

Холли изучает мое лицо.

— Дело в деньгах? А, он не хочет продавать… А как-то нажать на него ты не можешь? Наверняка ему от тебя нужно больше, чем простая победа на бегах. Ох, извини. Я увлекся. Это не мое дело. Идем. Давай забудем, что я говорил.

Но он уже кое-что сказал, и этих слов уже не забыть. А правда вот в чем: одиннадцать месяцев в году я приношу пользу Малверну и обхожусь ему довольно дорого, но потом на месяц становлюсь просто бесценным. Захочет ли он отдать мне этот месяц, чтобы сохранить за собой остальные одиннадцать? Хочу ли я сам так рискнуть?

Мы уже поднялись наверх; Холли весь белый на фоне зелени, а я — весь черный. Я пинаю ведро, радуясь тому, что его содержимое осталось внизу, а Холли молча наблюдает за тем, как я набираю в ладони чистую землю у начала одной из троп и кое-что шепчу в нее, а потом снова высыпаю.

— Магия, — без вопросительной интонации произносит Холли.

— Держать лошадь в узде — это магия? — спрашиваю я.

— Я знаю только одно: когда я начинаю разговаривать с землей, мои слова вряд ли могут иметь смысл.

Он смотрит, как я проделываю то же самое у двух других тропинок, ведущих вниз с утесов. Он не спрашивает, зачем все это, а я ему не объясняю; и только потом, когда мы уже готовы спуститься обратно, а молчание кажется слишком долгим для Холли, я говорю ему:

— Можете сказать, о чем думаете.

— Нет, не могу, — мгновенно откликается Джордж Холли, явно радуясь приглашению к разговору. — Потому что это уж и вовсе не мое дело. А поскольку я уже успел сунуть нос куда не надо, мне не хочется это повторять.

Я приподнимаю брови.

Холли трет ладони, как будто совал руки не в воду заводи, а во что-то грязное, и кивает.

— Ну ладно. Что происходит между тобой и той девушкой? Кэт Конноли, правильно?

Я резко выдыхаю, подхватываю свои ведра и поворачиваю на тропу, ведущую ко двору конюшни.

— Если ты считаешь, будто молчанием сможешь меня убедить, что ничего такого нет, ты здорово ошибаешься, — говорит мне в спину Холли.

— Я не потому не отвечаю, — объясняю я, когда он меня догоняет. — И не утверждаю, будто ничего такого нет. Я просто сам не знаю, что это такое.

Я как будто вижу перед собой Кэт, стоящую на скале рядом с Пег Грэттон, лицом к лицу с Итоном и остальными распорядителями бегов. Я не припомню, чтобы сам хоть раз держался с такой же храбростью, и от этого мне стыдно. По правде говоря, эта девушка и зачаровывает меня, и отталкивает. В ней как будто отражаюсь я сам, она и зеркало, и дверь в ту часть острова, к которой я не принадлежу. Словно мне в глаза опять заглядывает богиня-кобыла, и я чувствую в себе нечто такое, чего я и сам не понимаю.

— Я бы сказал тебе, что это такое в понимании американца, — говорит Джордж Холли. — Но ты, может быть, и не захочешь этого услышать.

Я бросаю на него испепеляющий взгляд, и он добродушно смеется.

— Да, это стоит того, чтобы уехать на какое-то время из дома, — добавляет он. — Пожалуй, мне следует поставить на нее.

— Лучше сберегите денежки и купите сена, — зло ворчу я. — Зима будет долгой.

— Нет, — возражает Холли. — В Калифорнии — нет.

Он опять смеется, и по тому, как затихает его смех, я понимаю, что он остановился. Я оборачиваюсь.

— Думаю, ты прав, мистер Кендрик, — говорит Джордж Холли, прикрыв глаза.

Он подставляет лицо ветру и слегка наклоняется вперед, чтобы его не опрокинуло сильным порывом. Его штаны уже не выглядят девственно чистыми; спереди они испачканы землей и навозом. Нелепая красная шапка болтается на завязках у него за спиной, но Холли как будто и не замечает этого. Ветер вцепился в его волосы, океан поет для него… Остров сразу тебя захватывает, стоит только ему позволить.

Я спрашиваю:

— В чем это я прав?

— Я действительно ощущаю здесь бога.

Я вытираю ладони о штаны.

— Повторите это через две недели, — говорю я, — когда увидите мертвые тела на песчаном берегу.

Холли не открывает глаз.

— Никто не посмеет утверждать, что Шон Кендрик не оптимист. — И после небольшой паузы он добавляет: — Я чувствую, как ты улыбаешься, и не вздумай отрицать.

Он прав, и я не отрицаю.

— Ты собираешься все-таки поговорить с Бенджамином Малверном насчет той лошади или как? — спрашивает Холли.

Я думаю о Кэт Конноли, стоящей перед Итоном, о бесстрашии, написанном на ее лице, о том, что она как будто приносила себя в жертву на том старом камне для убийства. Я чувствую, как гнедая кобыла дышит мне в лицо, и в ее дыхании — запах грозы.

— Да, — отвечаю я.

Пак

Я не собираюсь тащить Дав на пляж в воскресенье после службы в церкви. Все и каждый после мессы отправятся туда со своими кабилл-ушти, и я надеюсь, что как раз в это время у меня будет неплохая возможность разузнать кое-какие подробности о самих соревнованиях и о моих соперниках. А Дав я приведу на пляж вечером, наверное, после того, как она целый день будет жевать дорогое сено и привыкнет к мысли о том, что может бежать быстро.

Я оставляю Финна и Гэйба дома одних. Гэйб пришел вместе с нами на службу в церкви, хотя постоянно посматривал на часы и сбежал посередине мессы, что заставило отца Мунихэма посмотреть сначала на него, а потом на нас с Финном. Проповеди отца Мунихэма не слишком мучительны, однако все равно предполагается, что в течение них ты должен страдать. Если у тебя затекли ноги, ты по-прежнему сидишь неподвижно. Если выпитый перед мессой чай заставляет тебя мечтать о туалете вместо богоявления, ты поневоле дергаешься и жмешься, но терпишь. Если ты — Брайан Кэррол и тебе пришлось всю ночь рыбачить, ты вынужден запрокидывать голову, чтобы не так уж невозможно было держать глаза открытыми.

В любом случае ты не должен вставать и уходить. А Гэйб встал и ушел. А чуть погодя и Бич Грэттон сделал то же самое. И если бы Томми Фальк вообще потрудился явиться в церковь, он наверняка тоже сбежал бы, я уверена.

Я думаю о том, что мне просто необходимо пойти на исповедь, и не только из-за одолевающих меня даже во время мессы нехороших мыслях о брате. Мне немножко не по себе от того, что если я погибну в ближайшие несколько часов, то могу отправиться прямиком в ад, — но, увы, я должна заняться делом до того, как начнется прилив и все наездники исчезнут с пляжа.