— А мы, матушка? Мы руководствуемся этими же интересами? Означает ли служба герцогине праведное служение Мортейну? Простите за дерзость, — добавляю я поспешно, — но я в самом деле не понимаю…

Ее лицо смягчается.

— Конечно, это одно и то же, дитя. Каждый день бретонцы на тысячи голосов молят наших старых богов о защите от французских захватчиков и о даровании силы нашей юной правительнице. А уж французы, будь уверена, не думают чтить наших богов. И святых, если завоюют нас, чтить не будут. Для этого Франция слишком тесно связана с папским престолом, а там не признают никаких иных поклонений. Все это для них ересь, которую следует выжигать каленым железом. Разве может Мортейн желать для нас подобной судьбы?

Ее рука покидает складки просторного облачения, и я замечаю в ней какой-то предмет, завернутый в мягкую потертую кожу.

— Ты совершила не три, а всего лишь два убиения, но твоя учеба близится к концу. Нынешнее задание будет для тебя последней проверкой. Выдержишь ее — и останется лишь произнести обеты, после чего ты сделаешься плотью от плоти этого монастыря.

Я про себя негодую: могла ли она действительно усомниться во мне? Смотрю ей прямо в глаза, надеясь, что таким образом она убедится в истинности моих слов.

— Я и так чувствую себя плотью от плоти, матушка.

— Знаю, — кивает она. — Потому-то и хочу вручить тебе один из кинжалов, некогда принадлежавших самому Мортейну.

Я только изумленно моргаю. О существовании подобных кинжалов я никогда раньше не слышала!

— Их носят прошедшие полное посвящение, — объясняет она. — А поскольку тебе предстоит задание из тех, что обычно поручаются лишь посвященным, я и решила вооружить тебя «кинжалом милосердия» — мизерикордией.[2] — Она разворачивает кожаную обертку, и я вижу старинный кинжал с серебряной рукоятью. Клинок длиной всего лишь в ладонь выглядит в полном смысле слова видавшим виды. — В нем заключена могущественная древняя магия, один из величайших даров нашего Бога, — продолжает настоятельница, протягивая мне кинжал.

Я беру его. Он теплый.

— Если речь идет о живом человеке, — продолжает матушка настоятельница, — для исторжения души из тела мизерикордии достаточно лишь пронзить на нем кожу. Кинжал был изготовлен Самим Мортейном, и потому-то любой порез или укол, нанесенный этим клинком, тотчас переправит душу прямо к Нему. Он ведь некогда был предназначен для оказания последней милости и причинял быструю смерть, избавляя душу от мучительных дней размышления о совершенных грехах.

Могущество врученного мне дара наполняет меня благоговением. Я укладываю кинжал в поясной кармашек: как приятно чувствовать его тяжесть возле бедра! Упоминание об отлетающих душах заставило меня вспомнить Мартела.

— Матушка… когда душа Мартела покидала плоть, я соприкоснулась с ней и почувствовала, как она проходит… ну как бы сквозь меня. Это… так и должно было быть?

Аббатиса долго смотрит на меня и слегка хмурится.

— Конечно, — отвечает она наконец. — Ты впервые подобным образом соприкоснулась с душой, так ведь? — Я киваю, и она продолжает: — Это очень значительное событие, и оно застало тебя врасплох. Представляю, каково это — впервые встретить душу во всем ее богатстве и полноте… — Она протягивает руку и гладит меня по щеке, точно мать, утешающая испуганного младенца. — Ты прибыла к нам, похожая на комок сырой глины, а мы сделали тебя орудием смерти. Ныне же Дюваль станет луком, а ты — стрелой на его тетиве, готовой пронзить наших общих врагов. Ступай же и не посрами нас колебаниями и сомнениями! Мы хотим гордиться тобой!

Я и вправду исполняюсь раскаяния при этих словах. Кто я такая? Всего лишь орудие монастыря, используемое в час нужды. Вправе ли я сомневаться в тех, кто некогда поднял меня со дна вонючего погреба?

Да, я стала служанкой Бога Смерти. Мой путь пролегает в Его темной сени, я живу ради того, чтобы исполнять Его волю. Как могла я поддаться минутному раздражению и забыть о своем долге? Больше такое не повторится!

Вместо того чтобы идти прямо во двор, я еще забегаю к Аннит — попрощаться. Сибелла небось не выкроила для этого времени, но я не заставлю Аннит страдать.

Я нахожу ее в рабочей комнате птичника — она подменяет престарелую сестру Клаудию. Девушка даже вздрагивает при моем появлении, ее глаза округляются при виде моей дорожной одежды и сумки в руках. Она плотно сжимает губы и отводит глаза.

Она заново опечатывает воском небольшой пергаментный лист. Я чувствую себя жутко виноватой: меня опять посылают с заданием, а ее оставляют дома. Я пытаюсь отделаться шуткой и поддразниваю ее:

— Смотри, застукает тебя сестрица Клаудия…

Аннит продолжает с преувеличенным тщанием прятать следы своего недолжного любопытства:

— Спорю на что угодно, что именно на это они меня и натаскивают…

— Тоже верно.

Молчание затягивается. Когда она наконец восстанавливает печать и подает голос, то говорит так, словно на языке у нее коросты:

— Ты опять уезжаешь на служение…

Что я могу ответить ей, кроме как сказать правду?

— Меня отправляют пожить в доме у виконта Дюваля.

Она вскидывает голову, жгучее разочарование сменяется не менее жгучим интересом.

— Дюваль? Это, часом, не тот, что вломился к матушке поутру?..

Я киваю. Я пока еще не слышу голосов со двора, и это дает мне время кратенько пересказать Аннит и события прошлого вечера, и все происшедшее в кабинете аббатисы. Когда я завершаю рассказ, она с отвращением швыряет на стол искусно запечатанное письмо.

— На твоем месте следовало быть мне, — с тихим бешенством произносит она.

Я соглашаюсь:

— Я знаю. Я просто думаю, что матушка для тебя нечто совершенно особенное приберегает.

— Нет. Это все оттого, что я оплошала на уроке с покойником.

В свое время мы оттачивали усвоенные навыки убийства на мертвых телах, и тогда Аннит в самом деле не справилась. У нас с Сибеллой было за плечами довольно жестокое прошлое, в котором мы черпали силы, а у Аннит такого прошлого не было.

— Не оплошала, а легонько споткнулась, — говорю я. — И потом, в конце концов ты все же сделала это. Сестра Арнетта говорила, что ты прошла испытание. Значит, дело в другом! Может, просто в том, что ты немножко помладше?

Она мотает головой:

— Я всего на год моложе тебя или Сибеллы. А ту как раз в моем возрасте впервые допустили к служению! — Девушка сердито смотрит на меня, отвергая все слова утешения, которые я готова произнести. — Им хоть известно, сколько раз ты сбегала с уроков?

— Но я должна была помогать сестре Серафине в мастерской ядов.

Она шмыгает носом:

— Я танцую и кокетничаю гораздо лучше тебя. А когда мы сходимся в единоборстве, я бью тебя семь раз из десяти!

Эти слова пробуждают все мои тайные страхи. Нынешнее служение — отнюдь не тот случай, когда наносишь быстрый удар и исчезаешь никем не замеченная. Мне предстоит достаточно долго вводить в заблуждение уйму людей, привыкших разоблачать любое притворство.

— Уверена, матушка знает об этом, — говорю я, надеясь, что так оно в самом деле и обстоит.

У Аннит маска оскорбленного превосходства рассыпается в прах.

— Если дело не в покойнике, тогда вообще все бессмысленно, — шепчет девушка, и я ощущаю ее отчаяние, точно свое собственное горе.

— А ты не пробовала переговорить с аббатисой?

Сама я на такой поступок никогда бы не отважилась, но Аннит куда ближе к пресвятой матушке, чем я.

Она фыркает:

— Чтобы она очередной раз усомнилась в моей вере и преданности Мортейну? Вот уж спасибо.

Тем временем со двора доносится мужской голос. Это напоминает мне, в чем состоят мои сегодняшние обязанности.

— Мне пора, — говорю я. — Негоже нам расставаться, сердясь друг на дружку!

Она делает шаг и крепко обнимает меня:

— Что ты, на тебя-то я ни в коем случае не сержусь.

Я глажу ее по спине, гадая, когда еще нам доведется снова увидеться.