Стремительный галоп на рассвете…

Я утыкаюсь лицом ей в шею. Как бы не разреветься…

Дюваль хватает меня за плечи и рывком ставит на ноги. Не знай я, какие у него железные нервы, могла бы поклясться, что это приступ отчаянной паники.

— Ты что делаешь? — Я пытаюсь вырваться из его рук.

Он рассматривает порез у меня выше локтя.

— Если один клинок был отравлен, значит, яд был на всех!

Я недоуменно смотрю на него, и он слегка встряхивает меня:

— У тебя в ране тоже может быть яд!..

Теперь, когда он об этом упомянул, я и сама чувствую легкое жжение. Я заверяю его:

— Со мной все хорошо.

— Да откуда тебе знать! Может, отрава прямо сейчас прокладывает путь к сердцу!

Не убирая руки с моего плеча, Дюваль ведет меня к своему коню. Он не знает, что яды мне нипочем, однако просвещать его на сей счет не хочется. Тем более если допустить, что нападение подстроено им. Подойдя к лошади, он перво-наперво щупает мой лоб:

— Лихорадки пока нет.

— Говорю же тебе, со мной все в порядке!

Он отметает все возражения и смыкает руки на моей талии. Я и ахнуть не успеваю, как оказываюсь на лошадиной спине. Отпечатки его ладоней так и горят на моей коже. Дюваль вскакивает в седло, разбирает поводья и наказывает через плечо:

— Держись, не то свалишься!

Я опасливо берусь за его пояс.

— Держись крепче, — повторяет он и дает коню шпоры.

Мы срываемся с места, и я еле успеваю вцепиться в складки его плаща. Он галопом несется туда, откуда мы недавно приехали. Перевернутой телеги нигде не видать, как и возницы. Дюваль сворачивает еще раз и еще, и наконец мы оказываемся на широкой улице, застроенной богатыми домами.

У одного из таких домов он останавливает коня. Едва ли не прежде, чем жеребец замирает на месте, подбегает конюх и хватает поводья. Быстро спешившись, Дюваль представляет меня своему дворецкому, после чего препоручает заботам домоправительницы, милой толстушки Луизы. Та здоровается со мной радостно, хотя и не без затаенного любопытства.

Когда он уже наказывает слуге срочно привести врача, я его останавливаю:

— Мой господин, если бы меня отравили, я была бы уже мертва.

Он хмурит брови и пытается спорить, но я отметаю все возражения:

— Ну сам посуди. Ты же видел, насколько быстро этот яд свалил мою лошадь. Я гораздо меньше и сейчас наверняка валялась бы мертвой.

От этих слов его лицо слегка проясняется.

— Гм, пожалуй. Что же это получается, они отравили только один меч? Почему?

— Откуда мне знать? Я осталась жива, довольно и этого.

Он коротко кивает:

— Отлично. Луиза проследит, чтобы ты ни в чем не нуждалась. — И вдруг, к моему немалому удивлению, берет меня за руку. Я напоминаю себе: это для слуг, чтобы они ни о чем не догадались. — Пообещай мне, что немедленно позовешь врача, если вдруг почувствуешь себя плохо.

Какая забота! Хочется рассмеяться ему в лицо. Нет, не так. Хочется завернуться в эту заботу, как в одеяло, и с ее помощью пережить утрату четвероногой подруги.

— Обещаю, — говорю я наконец, благо это слово ничего мне не стоит.

Тогда он возвращается в седло и, кликнув с собой четверых, галопом уносится прочь. Они уже выезжают со двора, когда я спохватываюсь: надо было спросить, куда направляется Дюваль, во дворец или к месту недавнего нападения. Желая немедленно это выяснить, я даже делаю шаг вслед, словно намереваясь побежать за всадниками, но замечаю озадаченный взгляд Луизы и останавливаюсь.

Я устало улыбаюсь ей, и она широко улыбается в ответ.

— Идем, барышня, — говорит она мне. — Ты, небось, ужас как устала в дороге.

Вот это выучка! Дюваль при ней только и говорил, что о яде, а она как-то обходится без расспросов!

Она просто ведет меня в дом. По левую руку я замечаю большой зал. Сквозь окно крытого балкона льется солнце и освещает шпалеры на стенах. Мне приходит на ум, что в отсутствие Дюваля я могла бы незаметно обыскать его обиталище, но желания заниматься этим почему-то не возникает. Я до смерти устала, даже иду через силу, словно вброд по глубокой воде.

Похоже на то, что лезвие, оцарапавшее мне руку, все же было отравлено. Если это вправду так, дурнота должна скоро пройти. Смерть Ночной Песенки здорово подкосила меня. Это неправильно, но ничего поделать с собой я не могу. Собственная слабость бесит меня.

Одолев широкую лестницу, Луиза приводит меня в спальню. Здесь тоже застекленные окна; толстые бархатные занавеси не допускают внутрь холод. В очаге уже разложен огонь, поблизости ждет большая ванна. Служанка как раз льет в нее из ведра горячую воду. Над ванной клубится пар.

При мысли о купании на душе становится чуть легче. С самого отъезда из монастыря у меня не было случая как следует вымыться. Я стосковалась по ощущению чистоты.

В дверь стучат. Входит лакей, в руках у него моя сумка с пожитками. Луиза жестом велит оставить ее на кровати, потом выпроваживает и его, и служанку, а сама подходит ко мне:

— Могу я тебе помочь снять платье?

— Нет! — Я страшно боюсь, что кто-нибудь посторонний увидит багровые шрамы у меня на спине, и отказ звучит резче, чем следовало бы. — Спасибо, не надо, — поправляюсь я уже спокойнее. — Я выросла в монастыре и… и очень привыкла все делать одна.

Сердце у меня судорожно колотится. Только навязчивых служанок мне не хватало!

Она лишь слегка приподнимает брови — еще одно свидетельство отменной вышколенности:

— Что ж, хорошо. Мойся на здоровье!

И с этими словами она выходит за дверь.

Оставшись одна, я перво-наперво присаживаюсь на кровать. Все мое победное торжество улетучилось неизвестно куда, оставив за собой лишь горе от утраты Ночной Песенки и острое ощущение того, насколько далеко я оказалась от дома.

Меня будит очень тревожное ощущение, от которого сзади на шее встают дыбом нежные волоски. Каждый мускул в теле тотчас напружинивается: драться или бежать?.. Мой ум силится восстановить в памяти непривычную обстановку, а рука уже ползет под подушку, где спрятан стилет.

В тишине спальни рокочет усталый мужской голос:

— Оставь в покое свою колючку, она тебе не нужна.

Это Дюваль. Я лежу в его доме, в Геранде. Ослабляю хватку на рукояти.

— Им не колют, — поправляю я по привычке. Сколько раз точно так же меня поправляла сестра Арнетта. — Его всаживают и потом поворачивают.

Он смеется, негромко и как-то удивительно искренне. От этого смеха у меня неизвестно почему бегут по коже мурашки. Ладонь начинает чесаться, но совсем выпустить стилет я пока не готова.

Дюваль сидит в кресле спиной к единственному окну. Он что, пришел понаблюдать за мной, надеясь получить какое-то преимущество? Что ему нужно? Это его дом, и мои крики услышат разве что его верные слуги.

А крика будет много, потому что я так просто не дамся!

— Говорю тебе, оставь в покое кинжал!

Он уже не смеется. На сей раз в голосе звучит сталь.

— С чего это я должна лежать тут впотьмах безоружная?

— А от кого ты собираешься защищаться? Я, кажется, тебе ничего плохого не сделал.

Он прав. Я действительно не могу внятно сказать, от кого или от чего намерена обороняться. Просто ощущаю угрозу, вот и все.

— У тебя есть пять секунд на то, чтобы оставить кинжал, — говорит Дюваль. — Не то он окажется у твоего нежного горлышка!

Его слова оказывают на меня действие, противоположное задуманному. Вместо испуганного повиновения я исполняюсь желания помериться с ним силой и боевыми умениями. Сегодня мы оба убивали людей. Интересно, кто возьмет верх?

Я пугаюсь этой неожиданной мысли, вынырнувшей из потемок души. И на всякий случай засовываю стилет подальше под подушку, чтобы ненароком не схватиться за него без всякого повода.

Тем не менее лежа я чувствую себя слишком уж беззащитной, поэтому сажусь на постели. Слабый свет луны, проникающий в окно, обрисовывает широкие плечи Дюваля. Я дорого дала бы за то, чтобы увидеть его лицо и понять, что у него на уме, но его черты скрывает густая тень. Вдобавок он на меня даже не смотрит. Он сидит, опустив затылок на подголовник. Его плечи чуть опущены, и я понимаю, что он страшно устал.