Запечатав и это послание, я спешу к плетеному домику Вэнтс. Ворона спит, убрав голову под крыло, и пробуждение ничуть не делает ее благонравней. Бормочу извинения и укрепляю у нее на лапке оба письма. Потом несу птицу к окну.

— Лети быстрей, милая. От тебя так много зависит!

И бросаю Вэнтс в воздух. Ворона расправляет крылья и уходит в серое небо. Я слежу, пока она не превращается в точку.

Покончив с этим, быстро одеваюсь. Мне известно лишь одно вещество, способное изгнать любой яд: это безоаровый камень. Как применять его против отравы, проникшей сквозь кожу, пока не очень понятно, но попытаться стоит. И я знаю лишь одного человека, у которого такой камень может найтись.

Домик ведьмы-травницы расположен примерно в полудне пути, если ехать верхом. С этой стороны я еще не подъезжала к нему, но нахожу без труда. Большую часть своей жизни я очень боялась старухи, которая в нем обитала. Когда в детстве мама послала меня к ней за пижмой — сестренке понадобилась от лихорадки, — я несколько часов пряталась вблизи, плача от страха, уверенная, что жуткая бабка увидит меня, поймет, что ее яд не подействовал, и немедля довершит начатое когда-то.

Конечно, ничего такого не произошло. Старуха выманила меня из ухоронки кусочком медовых сот, и я не смогла отказаться от такого редкого лакомства. Поверив наконец, что мне ничто не угрожает, я сбивчиво объяснила, зачем пришла, забрала пижму и тотчас убежала домой. Я внушила себе, что попросту осталась неузнанной, и больше не боялась ее.

Теперь-то я понимаю, что ошибалась. Ведь это именно она спустя много лет явилась за мной, чтобы увезти навстречу новой жизни в монастыре.

Подъехав к приземистому домику, окруженному разросшимся садом, я спрыгиваю с седла, привязываю лошадь к забору и открываю ворота. Весело звенит колокольчик, и я подскакиваю от неожиданности.

Пробираюсь сквозь заросли боярышника и кусты лаванды высотой до пояса, но вот наконец и крыльцо. Дверь открывается еще прежде, чем успеваю постучать, и я встречаю устремленный на меня взгляд слезящихся глаз.

— Сколько лет прошло, и снова ты тут, — ворчит травница. — Ну, входи, нечего тепло из дому выпускать.

Ни она, ни домик особо не переменились. Голова у нее все такая же седая — легкий комочек белого пуха. Разве что глаза чуточку выцвели да морщин прибавилось. С потолка свисают пучки трав, в воздухе витают их запахи, от сладких до едких. На очаге разом кипят три горшочка. Как тут все похоже на мастерскую сестры Серафины!

— И что же привело служанку Смерти на мой смиренный порог? — спрашивает она, вот только вид у бабки далеко не смиренный.

По-моему, она слегка даже злорадствует.

Я открываю рот, но в последний миг призадумываюсь. Это ведь она три года назад отправила меня в монастырь. Не догадается ли, что противоядие мне потребовалось оттого, что я вздумала пойти против их воли? И что будет, если догадается?

Но она будто не замечает моих колебаний и заговаривает сама:

— Я ведь знала, что однажды ты постучишь в мою дверь. Хочешь расспросить о своей матери, угадала?

Моя мать!.. Пока ведьма не упомянула о ней, я и не отдавала себе отчета, что хочу узнать побольше о ее судьбе. Как вышло, что она возлегла с Богом Смерти и понесла от Него? Уж не взял ли Он ее силой? Или протянул ей руку и вырвал из тягот обыденной жизни, подарив несколько мгновений… чего? Удовольствия? Любви? Передышки? Что мог Бог Смерти подарить такой женщине, как моя будущая родительница? И если это была любовь, почему мать старалась изгнать ее плод из утробы?

Старуха усаживается возле огня и движением узловатой руки приглашает сесть рядом.

— Самый первый раз я увидела твою мать, когда твой отец… нет, не настоящий отец, а тот олух, что взял ее в жены! — пришел с нею ко мне. Можно сказать, притащил прямо на порог, так ухватив за руку, что синяки потом две недели не проходили. Помнится, я мазью арники их лечила.

— И?..

Она поудобнее устраивается в кресле, наслаждаясь моим любопытством. Должно быть, не всякий день ее так внимательно слушают.

— И потребовал, чтобы я каким угодно способом изгнала из нее плод.

Вот оно как, оказывается! Это вовсе не мать хотела избавиться от меня. У нее и тут не было выбора.

Я чувствую, как оставляет меня гнетущая тяжесть, как нечто темное улетучивается из недр души.

Травница пожимает плечами:

— Я думала попоить ее чем-нибудь безобидным, но он стоял над душой, самолично наблюдая, как я готовлю отвар, и расспрашивая о каждой травинке, которую я бросала в котел. Я смекнула, что провести его не получится, он просто заявится ко мне снова. Ну, думаю, лучше уж побыстрее с делом покончить, только чтоб отвязался.

Сварила я ему правильное, крепкое зелье, а оно взяло и не подействовало! Тогда-то я поняла, что отец у тебя не простой. Прошло две недели, а олух тут как тут, молотит кулачищами в дверь и требует еще снадобья. Да только «проклятие Матроны» — зелье не слабое, и так уже твою мать чуть в гроб не загнало. Я и говорю ему — дескать, еще мне не хватало ее вовсе убить, а учитывая, Кто переспал с твоей благоверной, лучше ты, мил человек, зря Его не гневи!

Ведьма отводит от меня старчески прозрачные глаза и устремляет взгляд в огонь, так что пламя отражается у нее в зрачках.

— Твоя мама делала что могла, пытаясь оградить тебя от злобы своего безмозглого мужа. То и дело, помнится, говорила ему, Кто твой настоящий отец. Только тебе, я знаю, все равно солоно приходилось.

Мы некоторое время молчим и смотрим в огонь, но, должно быть, видим в нем совершенно разные картины. Только что мой мир в очередной раз перевернулся вверх дном, и я пытаюсь заново приспособиться, привыкнуть к нему. Теперь я знаю, что моя мама и не испытывала ко мне никакой ненависти, и это — самое главное. Как будто я всю жизнь смотрела на мир сквозь мутную пелену, а теперь мне промыли глаза.

Я спрашиваю:

— Как же вышло, что ты отыскала меня в день… — Я не могу выговорить «моей свадьбы» и выражаюсь иначе: — В день, когда отец продал меня Гвилло?

— Я пообещала твоей матери присматривать за тобой. Не следовало бы ей об этом просить, я тут единственная травница на всю округу и так дел по горло. Но что могла, то для тебя делала.

— И ты позаботилась о том, чтобы меня увезли в монастырь.

— Ну да.

— А что для тебя значит наша обитель?

Она быстро поворачивается ко мне:

— Ты что, воображаешь, будто те монашки — единственные, кто с Богом Смерти якшается? По-твоему, чем я занимаюсь целыми днями, как не танцами с Ним? Только делаю, что уговариваю Его кого-то на этом свете оставить, кому-то еще несколько месяцев подарить. А бывает, даже выгоняю Его то из легких старика, то из воспаленного мозга мальчишки. Нет, девочка, в путях Смерти сведущ не только твой монастырь.

А мне-то и в голову не приходило, как двояко, оказывается, можно понимать наше служение.

— Стало быть, ты тоже прислужница Смерти, — бормочу я вполголоса.

Сперва она смотрит с удивлением, но потом удовлетворенно хихикает.

— Да уж, — говорит старуха и даже выпрямляется в кресле. — Так оно и есть, надобно полагать.

— Но ты ведь не на службе у монастыря? — спрашиваю я для верности.

— Нет. Мне просто подумалось, что там — единственное место, где тебя не обидят.

И я отваживаюсь рискнуть, тем более что ничего другого и не остается. Рассматривая свои руки, только чтобы избежать ее пронизывающего взгляда, я спрашиваю напрямик:

— Нет ли у тебя безоарового камня?

Она хитро щурится:

— Если у монастыря имеются яды, должны быть и противоядия.

— Там составляются яды, а не лекарства от них. В обители мы всегда держим безоар наготове — на случай, если кто-то из новеньких отравится по неосторожности, но с собой у меня его нет.

Уголком глаза вижу, как она хмурится.

— Стало быть, ты вышла из монастырского круга и начала свой собственный танец, — произносит она, и я мысленно проклинаю зоркость старческих глаз. Она откидывается в кресле. — Увы, нет у меня безоара. Честно тебе скажу, никогда его даже близко не видела.