Усилием воли заставляю себя успокоиться. Говорю себе, что, скорее всего, он просто крестьянин, ничего обо мне не знающий. Я упираюсь руками в его грудь. Мышцы у него железные — даром ли он целыми днями налегает на плуг.

— Если опоздаю, мне несдобровать, — говорю жалобно и подпускаю в голос дрожи.

Пусть думает, что я испугалась.

Кажется, вечность проходит, прежде чем он отступает.

— Как закончишь там, возвращайся к Эрве, лады? — шепчет он мне на ухо и все-таки дотягивается, жадно тискает меня пониже спины.

Проверка это или нет, мне все равно требуется вся моя выдержка, чтобы прямо на месте не выпустить ему кишки. Я упорно смотрю в пол, чтобы скрыть ярость, пылающую в моих глазах. Коротко киваю — и спешу дальше, а парень возвращается на скамью.

Наверху лестницы молодая служанка сражается с тяжелым подносом. Как раз когда я выхожу на площадку, она останавливается перед дверью. Той самой — ближайшей по правую руку.

Это дверь Жана Ранниона.

Пользуйся всяким орудием и всякой возможностью, даруемой тебе Мортейном. Одна из самых первых заповедей, которые мы затвердили в монастыре. Я обращаюсь к служанке:

— Это для месье Ранниона?

Она удивленно оборачивается:

— Да. Он попросил подать ему ужин наверх.

Оно и понятно: у него уйма причин поменьше высовываться на люди. У бретонцев долгая память, особенно если дело касается предательства, и мы не очень-то склонны прощать. Я делаю шаг вперед и предлагаю:

— Давай я все отнесу. А то он нынче не с той ноги встал…

Девушка подозрительно хмурит брови:

— Тебе-то почем знать?

Я одаряю ее холодной улыбкой:

— Его человек предупредил меня, когда пришел договариваться на вечер.

В ее взгляде вспыхивает презрение. Во мне же гордость (поверила! она мне поверила!) мешается с раздражением (она сочла меня потаскухой!). Покамест все так, как и предрекала сестра Беатриз. Людям свойственно видеть и слышать то, чего они ждут. Нас учили пользоваться этим к своей выгоде, но что-то я не в восторге!

Девушка сует мне в руки поднос, да так резко, что я едва успеваю схватить его. После чего она уносится вниз по лестнице — только юбки взлетают да стучат башмачки. Я остаюсь перед толстой дубовой дверью. Там, за ней, моя первая жертва.

Знания, полученные за три года учебы, бестолково мечутся в моей голове, точно стая испуганных голубей. Я строго напоминаю себе: бояться нечего. Я сама, собственными руками приготовила отраву. Яд будет действовать медленно: к тому времени, когда изменнику настанет час умирать, я успею оказаться весьма далеко — пойди что-то не так, последствия меня не коснутся. А остальным будет казаться, что он всего лишь заснул крепким пьяным сном…

Нет, говорю я себе. Все пройдет без сучка без задоринки, иначе и быть не может! Удерживаю поднос одной рукой, стучу в дверь:

— Ваш ужин, месье!

— Входите, — глухо отвечают мне по-французски.[1]

Я открываю дверь и снова перекладываю поднос, чтобы плотно прикрыть дверь за собой. Раннион на меня даже не смотрит. Он сидит у огня, развалившись в кресле, и потягивает вино. Рядом на полу стоит целый кувшин.

— Поставь на стол, — бросает он, не оборачиваясь.

Прожитые годы не пощадили его. На лице глубокие морщины, волосы поседели и кажутся мертвыми, как осенние листья. В целом он выглядит попросту больным — можно подумать, нечистая совесть гложет его изнутри.

Коли так, я едва ли не благодеяние ему окажу!.. Ставлю поднос.

— Не желает ли месье, чтобы я наполнила его чашу?

— Да. А потом уходи, — приказывает он до того пренебрежительным тоном, что я даже радуюсь: уже завтра он не будет никем помыкать!

Приблизившись к креслу, я поднимаю руку к тонкой сетке, удерживающей мои волосы, и снимаю с нее одну из жемчужин. Потом наклоняюсь к кувшину и попутно заглядываю Ранниону в лицо. Его губы широко обведены черным. Ни дать ни взять Мортейн обмакнул палец во мглу его души и размазал ее кругом рта, как бы говоря: вот каким способом к нему придет смерть!

Ободренная таким знамением, я беззвучно роняю жемчужину в вино, дважды взбалтываю, беру чашу Ранниона и наполняю ее.

Я подаю ему вино, и он делает глоток… и еще… Потом поднимает голову и хмуро смотрит на меня:

— А та девка где?

Кажется, я торчу здесь дольше, чем ему бы хотелось.

— Она занята внизу, попросила ее подменить.

Взгляд его затуманенных глаз останавливается на моем дорожном плаще, но я уже двигаюсь к двери. Надо убираться отсюда, пока его хмельной разум не начал делать выводы.

— Погоди! — окликает он, и я замираю на месте. Сердце бьется у горла. — Кувшин оставь, — раздается приказ.

Оказывается, я все еще сжимаю в ладони ручку кувшина. Что за небрежность!

— Конечно, месье. — Я возвращаю кувшин на место.

Даже отваживаюсь украдкой взглянуть на предателя, но он уже отвернулся к огню.

У двери я снова чуть медлю. Он подносит чашу к губам и глотает, потом еще. Я осеняю себя крестом и препоручаю его душу Мортейну. Уже тянусь к двери, но тут она распахивается навстречу. В проеме маячит здоровенная фигура, озаренная факельным светом из общей комнаты. Капюшон по-прежнему скрывает лицо, но не узнать Эрве невозможно.

Проклятье! Неужели не мог внизу подождать, пока я вернусь?!

Я отступаю от двери и кошусь на окно, прикидывая расстояние. Эрве замечает, куда я смотрю, а потом видит Ранниона, вроде как погрузившегося в хмельное беспамятство, и разражается бранью. Он бросается к сидящему в кресле, я же, не пренебрегая возможностью, дарованной мне Мортейном, прыгаю в окно…

Обратно в монастырь дорога неблизкая, но радость победы греет меня даже на стылом ветру. Если бы я знала вороний язык, непременно прокаркала бы птицам, как славно мне удалось послужить своему Богу и монастырю. Однако сестра Серафина успела крепко внушить мне, что гордыня есть грех, и я помалкиваю.

А кроме того, начни я каркать, напугала бы свою кобылу. Я тянусь вперед и хлопаю Ночную Песенку по шее, просто на случай, если ее тревожит распирающий меня восторг.

В бочке меда присутствует лишь одна ложка дегтя — олух Эрве, которому приспичило ворваться в комнату в самый неподходящий момент. Почти жалею, что не задержалась там и не сошлась с ним в рукопашной; вряд ли он сумел бы хоть что-то противопоставить такому умелому бойцу, как я! Нам ведь разрешено убивать, если речь идет о самозащите, — вне зависимости, есть на противнике метка или нет. Вдобавок я бы поквиталась с ним за то, как он лапал меня возле стены. За унижение, которое мне слишком знакомо…

Тем не менее, памятуя о том, что главнейшей целью моего первого задания была демонстрация послушания, я рассудила, что все кончилось наилучшим образом.

Восторг победы еще подгонял кровь в моих жилах, когда я увидела перевозчика — того самого моряка, что доставил меня в монастырь три года назад. Сегодня он заберет Ночную Песенку, и его сын (который выглядит нисколько не моложе отца) попозже вернет ее в конюшню.

Я забираюсь в лодку, и моряк старательно отводит глаза. Ни дать ни взять, боится, что, если смотреть слишком долго, он сможет понять, чем я занималась на берегу!

Мне не терпится поскорей рассказать настоятельнице об удаче. Пусть она знает, как правильно поступила, не отвергнув меня. Некогда она предоставила мне кров, и вот сегодня я выдержала очередную проверку!

И как же хорошо, что меня выбрали для задания вперед Аннит! Очень жалко ее, но это не мешает мне радоваться. Сибелла уже много раз служила Мортейну, и я прекрасно знаю, каково это, когда тебя обходят. Может быть, настоятельница разглядела во мне некий дар, увидела искорку, сияющую ярче, чем у Аннит и остальных?

Лодка со скрипом утыкается в галечный берег, и я прыгаю через борт, стараясь не намочить в морской воде подол красивого платья.

— Спасибо, — говорю я перевозчику и машу ему рукой, но он уже налегает на весла и не глядит на меня.