События конца войны заставили Фрейда обратиться к внешнему миру, от которого он в течение многих лет был почти полностью изолирован. Неясное положение дел в Вене, отделение Австрии от Венгрии, которую он лишь недавно провозгласил как наиболее многообещающий центр психоанализа, и чрезвычайная трудность в поддержании связи с Ференци, живущим там, пробудили у него сильное желание получить достоверные сведения о том, какой успех имела его деятельность в более отдаленных странах; его желание еще более возросло вследствие тех благоприятных отчетов, которые я смог прислать ему из-за границы.
Фрейд определенно нуждался в радостных известиях, так как профессиональное отношение к его работе в Австрии и Германии оставалось таким же враждебным, как и прежде. Альфред Э. Хохе на собраниях немецких неврологов в 1919, 1920 и 1921 годах не переставая выступал против Фрейда и его теорий. По его словам, они являлись «непозволительным мистицизмом под научным прикрытием». Эрнст Кречмер пользовался аналогичным языком.
В первые годы после мировой войны в интеллектуальных кругах Англии было много разговоров о Фрейде и его теориях. На деле существовала мода на учение Фрейда, которая, без сомнения, была неприятна для людей, серьезно изучающих его теории, и мы сделали все, что было в наших силах, чтобы оградить свою научную работу, — пусть даже нас называли сектантами или живущими под колпаком. В феврале 1919 года было реорганизовано Британское психоаналитическое общество, в котором насчитывалось двадцать членов. Британское психологическое общество также подверглось значительным изменениям; Дж. С. Флюгель являлся секретарем, а я — председателем совета, который производил реорганизацию. Одним из результатов этих изменений стало основание особого медицинского отдела, который впоследствии оказался бесценным форумом для обсуждения наших идей с другими медицинскими психологами. Для возрастания престижа этого отдела мы избрали В. Х. Р. Риверса, видного антрополога, первым президентом, однако последующие семь президентов этого отдела являлись психоаналитиками.
Хотя Фрейд и я были в равной степени заинтересованы в возобновлении личных контактов, трудности, лежащие на пути к этому, были почти непреодолимыми. Власти вели себя так, как будто существовала огромная опасность немедленного возобновления войны с Германией, что на самом деле произошло лишь через двадцать лет, и питали чрезмерные подозрения к каждому человеку, желающему поехать за границу. С французскими властями вести дела оказалось еще труднее. Тем не менее я приехал в Берн 15 марта 1919 года и встретил там Отто Ранка. Два дни спустя прибыл Ганс Захс. За месяц до этого Захс написал Фрейду из Давоса о своем решении сменить профессию адвоката и стать практикующим психоаналитиком. Шансы на какой-либо успех в его прежней должности в Вене в свете общего упадка, царящего в ней, были в высшей степени туманными.
Я был изумлен теми заметными изменениями, которые произошли с Ранком за годы войны. В последний раз я видел его худощавым юношей, робким и почтительным, имеющим явно выраженную привычку пристукивать каблуками и кланяться. Теперь передо мной стоял жилистый, выносливый мужчина, с властными манерами, который первым делом положил на стол огромный револьвер. Я спросил его, зачем он ему нужен, на что Ранк бесстрастно ответил: «На всякий случай». Как удалось ему пронести этот револьвер через таможенный досмотр? Когда чиновник показал на его оттопыренный карман, Ранк спокойно ответил: «Хлеб». Такое изменение в личности Ранка совпало с возобновлением его работы в Вене после войны и, должно быть, явилось гипоманиакальной реакцией на три сильных приступа меланхолии, которые он пережил, находясь в Кракове.
Будапештский друг Ференци и Фрейда Игнотус являлся главой венгерской делегации в Берне, которая тщетно искала контакта с властями Антанты. За день до моего прощания с ним мы получили известия о революции большевиков под руководством Белы Куна в Венгрии, что сразу же упразднило делегацию Игнотуса. Это политическое изменение повлияло и на Фрейда. В течение пяти месяцев было почти невозможно получить хоть какую-то весточку от Ференци, что стало для Фрейда источником значительного беспокойства. Затем большевики, которые пока еще не открыли, что психоанализ является буржуазным отклонением и что капиталисты противопоставили Фрейда Марксу, до некоторой степени благосклонно относились к психоанализу и назначили Ференци первым университетским профессором психоанализа. Шандор Радо пользовался некоторым влиянием у новых властей, и именно с его помощью удалось такое назначение Ференци; Рохейм был избран профессором антропологии двумя неделями раньше.
Ференци пришлось довольно дорого заплатить за такое неосмотрительное принятие почестей. В августе в Будапешт вошли румыны, реакционный режим, который они поддерживали, был яростно антисемитским, и в течение долгого времени Ференци боялся показаться на улице. К большому огорчению Ференци, его даже исключили из общества медиков Будапешта, а тот факт, что только он мог вести переговоры с властями о фонде фон Фройнда, оказался для него роковым препятствием.
22 марта, после того как прожили пару дней в Люцерне, мы втроем отправились в Цюрих и 24 марта 1919 года обратились к Швейцарскому психоаналитическому объединению, вновь созданному на месте довоенного общества, возглавляемого Юнгом. Совет нового общества состоял из Людвига Бинсвангера, Ф. Мореля, Эмиля Оберхольцера, Оскара Пфистера и Германа Роршаха.
Мне еще раз удалось приехать в Швейцарию в августе вместе со своим помощником Эриком Хиллером. Мы встретили Захса в Базеле 25 августа. Не было и речи о том, чтобы попытаться получить разрешение на поездку в Германию, где отдыхал Фрейд, но с австрийским послом в Берне мне больше повезло. В своей бесстрастной аристократической манере он выразил удивление, что кто-либо может желать поехать в такое несчастливое и унылое место, как Вена, но добавил: «Это дело вкуса». Каких-либо возражений не встретила эта поездка и у швейцарских властей. Поэтому мы с Хиллером отправились туда. Нам не потребовалось много времени, чтобы убедиться в справедливости намеков Фрейда на несчастное положение его страны. Голодающие и оборванные чиновники сами по себе являлись достаточным доказательством этому, я также никогда не забуду тщетные усилия истощенных собак, пытающихся доползти до пищи, которую я им бросил. Мы были первыми штатскими иностранцами, приехавшими в Вену после войны, и нас радостно встретили в гостинице «Регина», в которой всегда останавливались приезжавшие аналитики.
Я нашел Фрейда осунувшимся и более худым, чем до войны; он никогда больше не вернул себе свою былую плотную фигуру. Но его ум остался ничуть не менее проницательным. Он был таким же жизнерадостным и искренне дружелюбным, как и всегда, так что трудно было даже представить себе, что мы не видели друг друга почти шесть лет. Мы недолго пробыли вдвоем в комнате, как в нее ворвался Ференци и, к моему удивлению, экспансивно расцеловал нас обоих в щеки. Он не видел Фрейда больше года. У нас у всех была масса новостей о том, что происходило с каждым из нас за все эти годы. Конечно, в нашем разговоре присутствовали комментарии об изменениях, произошедших в европейской ситуации, и Фрейд удивил меня, сказав, что недавно беседовал с одним пылким коммунистом и оказался наполовину обращен в большевистскую веру — ему было сказано, что в результате нескольких лет несчастий и хаоса большевизм придет к власти и что за этим последуют вечный мир, процветание и счастье. Фрейд сказал: «Я ответил ему, что верю первой половине того, о чем он говорит».
Фрейд высказал много резких слов о президенте Вильсоне, мечта которого о дружественной Европе, основанной на справедливости, быстро становилась иллюзией. Когда я указал на то, насколько сложными являются действующие силы по подготовке мирного урегулирования, и что мир не может диктоваться одним-единственным человеком, он ответил: «Тогда ему не следовало давать все эти обещания».
