От отца Фрейд унаследовал чувство юмора, проницательно трезвый скептицизм, привычку формулировать мораль, рассказывая какой-либо еврейский анекдот, либерализм, свободу мысли и, возможно, чрезмерную любовь к жене. От матери, по его словам, к нему перешла «сентиментальность». Это слово, еще более двусмысленное на немецком, вероятно, следует понимать в отношении его темперамента, со всеми теми страстными чувствами, на которые он был способен. Его интеллект являлся исключительно его собственной заслугой.
Как ни странно, но Фрейд упоминает лишь об одном дяде из пяти — по имени Иосиф. Это имя играло определенную роль в его жизни. Свои студенческие годы (1875–1883) он провел на улице Кайзера Иосифа в Вене, Иосиф Панес («мой друг Иосиф» в «Толковании сновидений») был его другом, коллегой и преемником в Институте физиологии, Йозеф[8] Брейер в течение многих лет был его учителем, который вел его по пути к психоанализу. А Йозеф Поппер-Линкеус ближе всех подошел к предвосхищению теории сновидений Фрейда. Однако прежде всего библейский Иосиф как великий толкователь сновидений был той фигурой, за которой Фрейд часто скрывал свое Я в сновидениях.
Фрейд родился с кипой черных вьющихся волос, поэтому молодая мать называла его «мой маленький мавр». Хотя его глаза и волосы были темными, его лицо не было смуглым. Он родился «в сорочке», и этот факт, как считалось, должен был обеспечить ему счастье и славу в будущем. Вот почему, когда какая-то старуха-крестьянка, с которой столкнулась его молодая мать в булочной, предсказала мальчику славу, сообщив матери, что она подарила жизнь великому человеку, гордая и счастливая мать твердо уверовала в это предсказание. Таким образом, геройское облачение плелось еще в колыбели. Но Фрейд, будучи скептиком, не принимал это легко на веру. Он писал: «Подобные предсказания должны делаться очень часто; на свете столь много счастливых, полных ожидания матерей и столь много старых крестьянок или других старых женщин, которые обращают свой взор к будущему, как только земные силы их покидают, так что предсказательница вряд ли несет наказание за свои предсказания». Тем не менее этот рассказ повторялся, по всей видимости, настолько часто, что когда в 11-летнем возрасте Фрейд услышал новое предсказание, на него это произвело некоторое впечатление. Вот как он позднее описал происшедший случай.
Как-то вечером «…в одном из ресторанов на Пратере, куда меня часто брали с собою родители (мне было тогда одиннадцать или двенадцать лет), мы увидели человека, ходившего от стола к столу и за небольшой гонорар импровизировавшего довольно удачные стихотворения. Родители послали меня пригласить импровизатора к нашему столу. Желая меня за это отблагодарить, он, подойдя к нам, составил в честь меня стихотворение, в котором пророчествовал, что я стану министром. Впечатление от этого второго пророчества я очень живо помню. Это было время как раз „гражданского министерства“; отец незадолго до этого принес домой портреты (выпускников университетов из буржуазных кругов — Хербста, Гискры, Унгера, Бергера и других, и мы осветили дом в их честь). Среди них были даже евреи, и каждый подававший надежды еврейский мальчик видел перед собою министерский портфель. Больше того: с этим впечатлением было связано впоследствии и мое желание поступить на юридический факультет, которое лишь в последний момент было мною изменено».
В сновидении, описанном многие годы спустя, он предстает членом кабинета министров, тогда как в сознательных мыслях эта честолюбивая фантазия была уже наверняка полностью забыта: во взрослой жизни его интерес к политике и формам правления был не более чем средним.
Материнская гордость за своего первенца и любовь к нему оказали гораздо более сильное, на самом деле решающее воздействие на подрастающего мальчика. Позднее он писал: «Я убедился в том, однако, что лица, которых почему-либо выделяла в детстве мать, обнаруживают в последующей жизни ту особую самоуверенность и тот непоколебимый оптимизм, который нередко кажется геройским и действительно создает этим субъектам успех в жизни». Эта уверенность в себе, подверженная лишь редким колебаниям, была одной из определяющих черт Фрейда, и он, без сомнения, прав, приписывая ее зарождение любви к нему со стороны матери. Следует упомянуть, что, как и следовало ожидать, он был вскормлен грудью.
В доме жила также старая и некрасивая нянька, со свойственной всем нянькам смесью любви к детям и строгости к их прегрешениям; она была умелой и расторопной. Фрейд неоднократно упоминает в своих работах эту «доисторическую старуху». Он любил ее и отдавал ей по обыкновению все свои крейцеры, относя, впрочем, последний факт к покрывающим воспоминаниям[9] — возможно, это воспоминание переплелось с ее увольнением позднее за воровство, когда ему было 2,5 года. Няня была чешкой, и они общались на ее родном языке, который впоследствии Фрейд постепенно забыл. Важнее другое: она была католичкой и обычно брала маленького мальчика с собой на церковные службы. Она внушила ему представления об аде и рае и, возможно, также идеи спасения и воскрешения. После посещения церкви мальчик привык читать проповедь дома и толковать деяния Бога.
У Фрейда сохранилось лишь несколько осознанных воспоминаний о первых трех годах жизни и чуть больше о шести-семилетнем возрасте, однако в своем самоанализе он восстановил много важных вещей, им прежде забытых; он упоминает, что сделал это в возрасте 42 лет. Так, из забвения было извлечено кое-что из чешского языка. Среди.(осознанных) воспоминаний лишь немногие, довольно банальные сами по себе, представляют интерес. Так, например, он вспоминает, как проник из (сексуального) любопытства в спальню родителей и как был оттуда выдворен разгневанным отцом.
В возрасте двух лет он все еще мочился в постель, и строгий отец, а не снисходительная мать, ругал его за это. Он вспоминает, как однажды сказал по этому поводу: «Не беспокойся, папа. Я куплю тебе в Нойтитшайне (ближайший большой город) новую хорошую постель». Именно от подобных переживаний в нем зародилось убеждение в том, что обычно отец представляет в глазах сына принципы отказа, ограничения, принуждения и авторитета; отец олицетворял принцип реальности, в то время как мать — принцип удовольствия. Однако нет оснований считать, что его отец был более суров, чем обычно бывают отцы. Наоборот, все свидетельства указывают на то, что он был добрым, любящим и терпимым человеком, оставаясь при этом справедливым и объективным.
Один эпизод, который Фрейд должен был помнить из-за его тяжелых последствий, полностью выпал из его памяти. В возрасте двух лет он упал с табуретки, сильно ударившись нижней челюстью о край стола. Удар был настолько сильным, что потребовалось накладывать швы на сильно кровоточившую рану: шрам остался у него на всю жизнь.
Как раз перед этим произошло более важное событие — смерть его младшего брата. Фрейду было тогда год и семь месяцев, а маленькому Юлиусу только восемь месяцев. Появление на свет брата породило сильную ревность со стороны маленького Зигмунда к матери, которая до сих пор отдавала ему одному не только свою любовь, но и свое молоко. В письме Флиссу от 1897 года он признает наличие злобных желаний в отношении своего соперника и добавляет, что исполнение этих желаний в связи с его смертью возбудило упреки в собственный адрес — склонность, которая осталась у него с тех пор[10]. В том же письме он рассказывает, как между двумя и двумя с половиной годами было разбужено его либидо по отношению к матери, когда он однажды застал ее обнаженной. Итак, мы видим, что Фрейд рано столкнулся с великими проблемами рождения, любви и смерти.
Есть все основания полагать, что самой важной личностью после родителей в раннем детстве для Фрейда являлся его племянник Йон, который был на год старше его. Они были неразлучными товарищами по детским играм, однако имеются указания на то, что их общие игры носили не всегда безобидный характер. Иногда на смену чувству любви приходило чувство враждебности. Но, несомненно, эти первые чувства были глубоки и интенсивны, по крайней мере, со стороны Зигмунда. Позднее, касаясь своих детских идеалов — Ганнибала и маршала Массены, — он писал: «Быть может, развитие этого военного идеала можно проследить еще далее в глубь детства вплоть до желания, проявившегося благодаря полудружественным, полувраждебным отношениям между моим старшим товарищем и мною». Более сильный физически Йон слыл драчуном, но маленький Зигмунд старался ни в чем ему не уступать. Даже в зрелые годы хорошо знавшие его люди порой не подозревали, как в нем бушевали страсти, скрытые за сдержанной манерой поведения.
