Зато, должен признаться, от него страшно дерет горло.

К четырем часам все было готово: статисты прибыли, камеры и микрофоны установлены, прочий реквизит размещен. Съемочные группы укрыты на своих местах, будто черви в тухлом мясе. Ни один оператор, ни один объектив не должны быть видны — можно загубить все представление. Совершенство — вот наш единственный закон.

Передача пойдет в лучшие часы — с семи до девяти. Кульминация лягнет зрителей, словно разъяренный мул, в момент наивысшего накала чувств. Разжигать страсти — дело Артура Бронштейна. Артур — ведущий программы, связующая константа в наших уравнениях. Не один час он провел, накладывая пепельно-серый грим. Его лицо — мрачная траурная маска, каким-то образом не высветленная слепящим светом юпитеров. На экране, в драматической обстановке, он будет выглядеть оцепеневшим от ужаса, обескровленным, пораженным до глубины души. Никогда не видел, чтобы Артур смазал реплику или допустил ошибку. Он не колеблется, не запинается, всегда находит что сказать.

Сенатор Дуглас Уэстлейк приехал рано утром. Высокий, с прямой осанкой, начинающий седеть, подобно Артуру, только на экране сенатор будет выглядеть благороднее и величественнее, преисполненным достоинства. Как и подобает кандидату на пост президента. Мы выделяем такие черты его характера, как спокойствие и серьезность, зиждущиеся, однако, на юморе и оптимизме. Объединенная Телерадиокомпания готовила Уэстлейка к роли пять лет. Близилось начало передачи, но никаких следов напряжения или тревоги не проявлялось на его мужественном лице. Гипноз. Мы не стремимся к излишней жестокости. Это его последний выход.

Миссис Уэстлейк находилась, естественно, с ним рядом. Марсия Уэстлейк — сильная, решительная женщина, надежная подруга. Она привлекательна не броской красотой — ее образ задуман значительно шире. Он должен затронуть самые глубокие семейные струны в душах зрителей, потому что сразу после трагедии именно Марсия послужит эмоциональным фокусом. Нам нужен не просто символ, а стальная женщина, человек несгибаемой воли. Нагнетаемая атмосфера напряжения и истерии направлена на нее. Она — та точка опоры, которая требуется нашему рычагу; личность, которая в глазах публики воплотит само страдание. Позже она станет орудием, с помощью которого мы сдвинем и перевернем мир.

В гараже стоял лимузин, изумительная машина, «Континенталь» с откидным верхом. Его сдвоенные турбины тихо урчали. Мощный, солидный, благородный автомобиль, достойный своей роли. Темно-синий, сверкающий, как грозовое небо.

Я — режиссер. В кабинете, укрытом в недрах безучастной громадины Объединенной ТРК, я планирую сражения, определяю стратегию, строю тактику, даю сигнал для начала битвы. Вся ответственность на мне; я отвечаю за провал, я пожинаю плоды успеха. Для зрителей я ничтожество, ноль, неприметное имя в титрах передачи или в конце выпуска известий. Им неведомы глаза, которыми они видят правду, — глаза, лишенные цвета, глаза, лишенные лица.

Город — Финикс. Финикс, взметнувшийся в пустыне лесом серебристых кактусов. Финикс, спокойный и рациональный, чистый и благородный, встающий под знойным ветром совершенным оазисом хрустальных шпилей — медицинских игл, острых и стерильных. Финикс, чудовище, растущее на продуктах собственного разложения, дерзкое, надменное, жестокое.

Финикс — идеальное место действия.

Автомобильный кортеж двинется ровно в шесть. День мы провели в неспешных приготовлениях. Времени хватало на все с избытком. Пять лет мы ждали этого момента. Мы предусмотрели все возможные ошибки — и ошибки были исключены. По сценарию требовалась гигантская возбужденная толпа; все, занятые в массовке, находились уже на месте, получали последние наставления от девушек из административной и сценарной групп. Заняли позиции местные комментаторы; я со своего командного пункта лично буду наблюдать за их работой. Интервьюеры ждали занавеса. Последняя речь избирательной кампании, сообщали мы, не останется незамеченной. Чтобы удовлетворить потребность, порой эту потребность необходимо создавать — и мы рекламировали сами себя. Реклама потворствует невыявленному спросу. Реклама рождает бум; если зрители не знают, что важно, скажите им — они поверят.

Сенатор Уэстлейк с супругой взлетели на ракетоплане в пять. Они сделают один виток и спустятся к Финиксу. Эдди, наш бутафорщик, подготовил настоящее чудо; ракетоплан, известный всем как официальный транспорт сенатора во время избирательной кампании (каждый выход на сцену должен быть величественным), сверкал зеркальным серебром, центр тяжести опоясывали яркие красные буквы с желтой окантовкой. Корабль новейшей модели — не стандартная стальная труба; приземистый, овальной формы, предполагающий силу и незыблемость. Надежный и гордый, идеально соответствующий образу сенатора Уэстлейка.

Я наблюдал за его посадкой в аэропорту Финикса ровно в 5.50. Корабль плавно опускался на хищном термоядерном факеле, подобно прекрасной серебряной пуле, которая вот-вот скользнет в ствол винтовки. Солнце расплывшимся желтым шаром сверкало на зеркальном корпусе.

Об освещении мы позаботились заранее, его хватит и на приземление, и на трагедию. Посадка оказалась еще более эффектной, еще более захватывающей дух, чем мы планировали, — индекс эмоциональности подскочил к верхней границе допустимых значений. На первой стадии движения автомобильного кортежа накал придется снизить, иначе мы выйдем за рамки предсказуемого. Я отдал распоряжения операторской группе и комментаторам. (Голоса комментаторов — словно тихие аккорды, сопровождающие торжественную тему Артура.)

Громадная пуля села на корму, изрыгнула пламя и застыла на долгие пятнадцать секунд. Быстрый взгляд на показания приборов, отсчитывающих индекс эмоциональности. Как только было достигнуто насыщение, я велел пилоту опустить трап. Из пустого чрева корабля выполз блестящий язык. Еще одна короткая пауза, и настало время выводить сенатора с сопровождающими лицами. Я дал сигнал и тут же увидел их на мониторе. Они стояли на трапе, приветливо махая и улыбаясь. Сенатор, жизнерадостный и энергичный. Миссис Уэстлейк в светло-голубом платье; смоляные с проседью волосы уложены в прическу «паж». Овации толпы на уровне пятнадцати децибелов, как и было запланировано. Приборы показывали оптимум, идеальное насыщение.

Я заговорил в микрофон:

— Отлично, сенатор, начинайте спускаться. Идите медленно, не проявляйте торопливости. На весь спуск по крайней мере двадцать секунд. Спокойно, с достоинством.

Он слышал меня через приемник, вживленный в кость за левым ухом. (Хирурги из команды Эдди, разумеется, не оставили шрама.) С улыбкой на лице, поддерживая правой рукой жену, сенатор стал спускаться по трапу. На нем темно-серый костюм и бордовая водолазка — здравый, рассудительный контраст жемчужному ожерелью и узкому, облегающему тело бледно-голубому платью Марсии. В густых мягких волосах поблескивала благородная седина. Он был красив.

Внизу сенатор остановился. Улыбка обнажала здоровые, ослепительно белые зубы, зубы сильного человека, руководителя. Их вставили наши лучшие стоматологи.

Показания приборов резко подскочили. Я бросил несколько слов в микрофон и увидел на экране монитора, как сенатор вежливо освобождается от окружения газетчиков и телекамер. В каждом его жесте сквозила искренность, ничего показного, нарочитого даже на бесстрастных голографических экранах. Надо быть истинным артистом, чтобы произвести такое впечатление самообладания и уверенности. Уэстлейк был истинным артистом.