– Господи, Суханов, – с тайной надеждой в голосе вырвалось у меня, – да что же вы по телефону-то… С удовольствием, брат… Я как раз сейчас при деньгах…

И с радостной торопливостью я полез в бумажник.

– Брось… Не в том дело. Деньги есть… Нам, брат, с ней. на свадьбу сходить надо…

– Сходи, Суханов, – не теряя надежды, предложил я, – я люблю этот обряд. Веселый такой…

– Знакомые одни… И тут неподалеку от тебя… Даже ты бы мог пойти…

– Не хочется что-то, Суханов…

– Да это я так, к слову… Вот мы, значит, пошли с нашей Зинкой…

– Какой Зинкой?

Суханов умиленно кивнул на ватный сверток, булькающий и трясущийся на руках его жены.

– С ней вот… Подъезжаем уж почти к тебе, как она вот и говорит…

– Зинка? – осторожно спросил я, пытаясь издалека узнать о возрасте сухановского потомка.

– Ну, Зинка… Скажет… Она еще у нас маленькая… Смотри, какие глазенки… У-у-у… Смотри, к тебе ручонками тянется… – Одним словом, мы и решили, – немного подумав, сказал он, – дай, думаю, заедем сейчас к Сашке, парень он славный…

– Ах, он так вас любит, так любит, – кокетливо подтвердила Суханова, – я даже ревновать начну…

– Ну, чего там, – конфузливо отмахнулся Суханов, – старые друзья… Не раз и сам выручал его – так мы и решили. Заедем, мол, попросим Сашку, чтобы подержал Зинку часа полтора у себя, а мы скоро… Поздравим и заедем обратно… Может, чаишком напоит потом…

Должно быть, выражение моего лица требовало сочувствия, потому что Суханов покровительственно похлопал меня по плечу и со смехом добавил:

– Да ты не бойся… Зинка, брат, девчонка славнецкая, не орет… Приучайся, у самого дети будут…

– Вы просто положите ее на кровать, – успокаивающе добавила Суханова, – и оставьте… Заплачет – молочка ей дайте… У тебя с собой бутылочка?..

– Со мной, со мной… Я, милая моя, не ты, не забуду… На, дружище…

Он вытащил откуда-то из кармана бутылку с желтой соской и сунул ее мне в руку.

– Видишь ли, – с легкой дрожью в голосе сказал я, чувствуя, что отказ от Зинки может стоить мне сухановской дружбы, – я же никогда с детьми…

– Нет, вы не говорите, – вступилась Суханова, – в вас есть что-то… Вы, должно быть, очень добрый по натуре… Я, кажется, никому другому не поручила бы хоть на минутку своего ребенка…

– Кланяйся и благодари, – засмеялся Суханов, – матери, они, брат, действительно, ребенка не каждому и подержать-то дадут…

– Зиночка, иди к дяде… Дядя добрый…

Зиночка еще раз посмотрела на меня и еще раз заплакала…

– Не плачь, детка… У вас керосинка есть?

– У меня… Есть, кажется. На кухне…

– Так уж, если Зинка заревет, вы холодного молока ей не давайте… Поставьте бутылочку на керосинку…

– Поставлю, – глухо сказал я, – только я разжигать ее не умею. И ребенка могу уронить. Я уже трех детей уронил на своем веку.

– Пустяки, не трусь, брат, не уронишь… Девчонка спокойная… Только молоко минуты две держи…

– У меня там торт есть, может, ей кусок можно…

– Вот они, холостяки, – с восхищением бросил Суханов, – как дети… Восемь месяцев ребенку, а он торт…

– А я одному так дал… Двух месяцев не было, а дал целый кусок. С аппетитом съел. Умер потом.

– Ну, пустяки… А если, знаешь, не будет спать, так ты возьми что-нибудь блестящее… У тебя есть – часы, запонка там, абажур… Помахай перед Зинкой, она и…

– У меня револьвер есть… Может, выстрелить несколько раз в воздух… Или я могу головой побиться о стену…

Очевидно, мнение обо мне, не раз высказываемое моими врагами, что моя внешность не вызывает полного доверия, разделяла и Зинка. Когда счастливые родители ее ушли и я уже минут пять укладывал ее на постель, она орала с таким отчаянием и бесконечным ужасом, как будто я отрывал у нее одну из ног, судорожно бьющих по одеялу. На кухне уже горела керосинка: может, это даже не было состояние горения, но, во всяком случае, по едкому запаху копоти, медленно, но верно распространявшемуся по всем комнатам, можно было догадаться, что что-то в керосинке мною зажжено.

Вспомнив совет Суханова, я принес бронзовую пепельницу и стал махать ей перед изумленной Зинкой, которая сначала притихла от острого недоумения, но потом, очевидно заподозрив во мне желание ударить ее этой блестящей вещицей, стала кричать еще надрывнее.

Я вспомнил, что в этих случаях опытные няньки успокаивают детей пением. Больше надеясь не на свою музыкальность, а на счастливый случай, я в бешенстве ходил по комнате и заунывно пел:

– А-а-а-а-а-а, а-а-а-а…

Моя несложная песня, сливаясь с шагами и Зинкиным ревом, мало успокаивала то чувство ожидания, которое заставляло меня прислушиваться к каждому шороху.

«Не придет», – с болью мелькало в сознании.

И мне уже представлялось, как Женя сидит сейчас с кем-нибудь в театре, наверное, с Папковым, смотрит на публику и с внутренней насмешкой думает о том, как я, обманутый идиот, сижу у часов и жду ее прихода. Извините, сударыня. Не на такого напали. Ну да, я люблю, очень люблю, конечно, мне было бы приятно, если бы вы пришли… Конечно, провести с вами весь вечер, проводить вас домой… А может быть, опоздала просто, дома задержали… Звонок… Испуганная Зинка истерически взмахнула руками и вцепилась в подушку.

– А-а-а… – беспомощно вырвалось у меня. – А-а-а… Я сейчас, я сейчас… Отворю только… Отворю только… А-а-а… Молчи, скотина… Господи, я ей голову оторву…

– Раньше вы, конечно, прийти не могли? – сдержанно спросил я у Жени, снимая с нее боа и чувствуя, что вся душа наполняется чувством поющей радости оттого, что ока пришла, что она здесь и что я чувствую ее бесконечно милую близость. – А я жду…

– Ну, не сердитесь…

Боже мой… Ведь и Катя так улыбалась, и Ксения Николаевна, и Соня… Но почему-то эти улыбающиеся глаза успокаивают сразу, и становится так хорошо…

– Нет, еще раз поцелую… Вот эту милую лапку…

– У вас так хорошо здесь, Шура… Я люблю эту комнату.

– Правда? Садись, Женя… Если бы вы знали, как…

Женя подошла к этажерке, пошатала цветы, потом посмотрела на меня.

– Почему это у вас так горько пахнет, Шура?

– Это керосинка, – густо краснея, ответил я.

– Керосинка?..

– Да… Это так, пустяки… Прислуга зажгла… Сидит и ждет…

– Скажите, чтобы потушила… Дышать нечем…

– Ее дома нет, – плохо соображая, что говорить, кинул я, – с утра ушла…

– Как с утра? – заинтересовалась Женя. – Так с утра и горит?

– С утра и горит, – со вздохом сказал я, – старая прислуга, неопытная…

– У вас же молодая горничная была…

– Сменил. В деревню уехала… Пила…

– Неужели пила, а вы так довольны были ею…

– Я схожу, потушу…

По дороге я заглянул к Зинке. Она успокоилась и спала, дергая во сне губами. Я облегченно вздохнул и с ненавистью посмотрел на нее.

– Спи, спи, скотина…

Керосинку, как оказалось, потушить нелегко. Если привернуть один фитиль, горит другой, привернуть его – идет дым. Пришлось залить водой. Правда, при этом погибло Зинкино молоко, но керосинка гореть перестала.

– Опять вместе… Мне казалось, что в прошлый раз мы расстались навсегда…

– Милый…

– У вас такие славные волосы, Женя… Такие мягкие, мягкие…

– Да волосы… А вот опять эта противная Ардатова висит на стене…

– Женечка, да это же карточка на память… Я ее сниму…

– Вы любили ее?

– Ардатову? Ни коим… Разве я мог…

– Вы же сами говорили, что у вас от нее был сын…

– Женечка, да ведь я врал вам, чтобы возбудить ревность ко всему прошлому, ко всему, что когда-то…

Женечка печально и нежно посмотрела на меня, и на уголках ресниц задрожали слезинки.

– Вы, наверное, любите этого ребенка…