– Женечка, клянусь вам честью, что это неправда… Я же вам сказал, что это ложь…

– Вы все мужчины…

– Женечка…

Я наклонился к ней и поцеловал ее в голову. И когда в наступившей тишине Женя доверчиво положила мне на плечо голову, окутывая меня запахом своих духов, в соседней комнате я ясно услышал слабый, еле уловимый писк и быстро вскочил с дивана.

– Что с вами? – испуганно спросила Женя.

– Я сейчас, я сейчас, – задыхаясь от ужаса, пробормотал я, – там того…

– Что такое…

– Абажур… Абажур упал, – на ходу бросил я, – разбился…

– Почему же я не слышала…

– Такой он, мягкий… Неслышный…

– Какой мягкий…

– Из материи… Я сейчас…

К моменту моего прихода Зинка раскрыла рот, определенно предполагая начать новую серию длительного крика.

– Молчи! – глухо крикнул я. – Молчи… Убью, негодяйка…

Не обращая внимания на мое предупреждение, Зинка заплакала…

– Господи… Что же это… Молчи, молчи… Ради бога, молчи…

Я схватил ее на руки и начал бегать с ней по комнате.

– С кем это вы там разговариваете? – тревожно спросила Женя, подходя к двери.

– Сюда нельзя! – истерически крикнул я. – Я так…

– Нельзя? Мне нельзя? С кем же вы разговариваете…

– Да я так, честное слово, так… С собакой… Маленькая такая… Забралась под постель… Я и гоню…

– Что же я одна здесь буду сидеть?..

– Сейчас, сейчас… Спи, спи…

– Ничего не понимаю… Это вы меня спать укладываете?..

– Нет же… Я, честное слово, так… А-а-а… А-а-а…

– Что же это вы собаке поете? Я здесь одна, а вы там достали какую-то собачонку…

– Женечка! – голосом, полным скорби, крикнул я. – Женечка, я сейчас…

– С вами что-нибудь случилось… Шура… Шура…

Когда она отворила дверь, я сидел с Зинкой на руках и в тупой безысходности бил кулаком по подушке.

– Ребенок? – задыхаясь от волнения, спросила Женя.

– Ребенок… – горько кивнул я головой.

– Значит…

– Женечка… Сухановы оставили… На свадьбе они…

Она ничего не ответила, только закрыла лицо руками и, быстро повернувшись, вышла из комнаты.

Единственно, что женщины делают быстро, – это ссорятся. Самая кропотливая из них в своих туалетных занятиях, привыкшая надевать шляпу до холодного пота на зеркале, во время ссоры одевается с быстротой провинциального фокусника… Мудрено ли, что, когда я, с бешено заливающейся Зинкой на руках, бросился в прихожую, Женя стояла уже одетая и, не подавая мне руки, презрительно бросила:

– Прощайте…

– Женечка, – с настоящими слезами крикнул я. – Я объясню вам… Этот ребенок…

– Ах, не надо, не надо, – по-видимому заглушая что-то в душе, крикнула и она, – прощайте, прощайте…

И, резким движением открыв дверь, вышла.

Может быть, это было вредно для отданного на мое попечение ребенка, но я выбежал с Зинкой на лестницу, глазами, полными слез, провожая удалявшуюся Женю.

– Женя… Вернитесь…

По-видимому, было что-то в моем голосе, что заставило ее на мгновение остановиться, но она сейчас же махнула рукой и пошла дальше.

Убитый и подавленный всем этим, я беспомощно сел на ступеньку, небрежно положив около себя Зинку…

Не знаю, сколько времени я просидел бы так, если бы сбоку не отворилась дверь из чужой квартиры, из которой, после недолгого созерцательного молчания, чей-то голос не обратился бы ко мне:

– Что с вами?.. Да ведь вы ребенка застудите на лестнице… Такой холод, а ребенок голый…

Я тупо посмотрел на незнакомую даму, говорившую это, поднял Зинку и протянул ее к ней.

– Возьмите ее…

– Я… вашего ребенка?..

– Возьмите, или я не отвечаю за себя… Возьмите…

– Кто вы такой?..

– Вот здесь… Живу… Пять лет живу, – я показал на дверь своей квартиры, – подержите эту тварь у себя… Я через час зайду.

– Какое бесчеловечье! – возмущенно прошипела дама. – Дайте… Иди, иди, крошка…

– Через час я зайду, честное слово…

– Бедная крошечка, озябла, маленькая…

Я думаю, не нужно объяснять, что, схватив пальто, я бросился сейчас же за Женей.

Примирение произошло в кинематографе. Когда я возбужденно-радостный отворил дверь своей квартиры, женский истерический плач сразу бросился мне в уши…

– Не плачь, не плачь, Мурочка, – услышал я взволнованный голос Суханова, – это он пришел… Он все расскажет…

Когда я услышал их голоса, все радушное настроение куда-то сразу отхлынуло; сразу вскипело злобное чувство против этих людей, испортивших такой редкий вечер.

– Где наш ребенок? – враждебно спросил Суханов, подбегая ко мне.

– Скотина ваш ребенок, – грубо бросил я, – сейчас найду его…

– Куда вы дели ребенка? – раздирающе крикнула Суханова. – Отдайте нам его…

– Подавитесь вашим ребенком… Идем… – Я схватил Суханова за руку, потащил на лестницу и вдруг с ужасом замер: на площадке лестницы было четыре квартиры. В какую из них я отдал Зинку?..

Я позвонил в первую квартиру слева.

– Здравствуйте, – коротко сказал я, – я вам не отдавал ребенка?

Открывший дверь студент с удивлением посмотрел на меня и, обернувшись, крикнул:

– Маша… Тут ребенка требуют…

– Нет у нас никаких ребенков, – донеслось откуда-то. – Может, это швейцар за ключом от подлавки…

– Боже мой, – простонал Суханов, – что ты сделал с нашим ребенком?..

– Пойдем в другую, – грубо прервал я его, – найдем твое сокровище…

Студент, открывший дверь, схватил фуражку и тоже выбежал на лестницу.

– Он что… сбежал у вас…

– Не ваше дело, – хмуро ответил я. – Суханов, звони вот в эту!

Мое прощанье с Сухановыми, получившими от отзывчивой дамы своего ребенка, не носило характера сохранившегося дружества. Я даже не вышел провожать их, предпочитая объясниться после…

С Женей мы редко вспоминали этот случай. Но когда теперь я вижу маленький, красноватый и шумный кусочек мяса, который очарованные им люди называют уменьшительными именами и стараются приписать ему небывалые качества ума и красоты, – мне становится жутко.

1915

Из всех людских пороков один только, по-моему, характеризует его обладателей с хорошей стороны. Я говорю о лени.

Совершенно напрасно говорят, что лень – мать всех пороков. От такой матери не могут родиться такие дети, как, например, воровство или жестокость. Для того чтобы воровать в буквальном смысле этого слова, то есть лазать через форточки в чужие квартиры, спрыгивать на ходу с трамвая с чужим кошельком в руках или ходить в течение часа по черным лестницам и всматриваться в замки и дверные пробоины, нужна исключительно повышенная трудоспособность. Для простой жестокости нужно проявлять немало энергии; желание напакостить кому-нибудь требует длительного хождения пешком для обдумывания плана пакости, бесконечных звонков по телефону, писания доносов на больших листах бумаги с подложенным под нее транспарантом и еще, в конце концов, личных визитов на шестые и седьмые этажи без хорошо оборудованных лифтов. Все это скорее по плечу коммивояжеру спичечной фабрики, чем ленивому человеку.

Лень я люблю другую, которая заметна в человеке, как музыкальность, постоянную, как родинка на шее, икоторой человек даже в глубине души гордится. Расцветет она с рождения нежным цветком и благоухает целую жизнь.

Люблю смотреть на лентяев. Сядет такой человек в кресло, и не только по каждому движению глаз, а даже складками пиджака, кажется, видно, что вся мысль у него работает в одном направлении:

– Ну, что вы все ко мне липнете? Мешаю я кому? Оставьте меня, пожалуйста, в покое…