Может быть, я надоел мистеру? Нет? А то я смотрю, что мистер зевает, как во время разговора с той мисс, у которой большая бородавка на шее…
Боб пришел веселый и трезвый. В то время неграм жилось плохо, но он умел приходить таким.
– Иди к Перкинсу.
– Я уже съел у него курицу. Может быть, ты думаешь, что я, как удав, смогу сегодня четыре раза пообедать до следующего вторника?
– Иди к Перкинсу.
– Если ты с ним так подружился, можешь идти сам и даже жениться на его оспенной дочери и фаршировать всякую тухлятину, пока вас всех не повесят на одном дереве.
– Иди к Перкинсу.
– К Перкинсу так к Перкинсу.
В то время, как и теперь, негры не ездили на автомобилях, и только через два часа я осторожно просунул голову в эту мерзкую лавчонку и посмотрел, что делает ее хозяин.
Перкинс встретил меня, как голодная лисица молодого петушонка.
– А, Джимми… Давно тебя не видел.
– Часа четыре назад, – хмуро сказал я, показывая пальцем на коленку, которая познакомилась с мостовой у его лавки.
– Ну, брось старое… Может, хочешь кружечку эля и кусок ростбифа?
Что бы там ни замышлял Перкинс и что бы ни придумал Боб, раз предлагают ростбиф и эль – отказываться не надо. Все было так вкусно, что я даже взял с прилавка еще кусок пирога с орехами и положил его в карман. Перкинс только отодвинул подальше свиной окорок, но не сказал ни слова. Должно быть, он думал, что у меня золотые россыпи в Калифорнии, – иначе поднял бы скандал и зубами выгрыз бы из кармана этот кусок пирога.
– Ты что же от меня скрыл, Джимми?
– Что скрыл, Перкинс?
– Да насчет чемодана-то.
– А что? Галстук, что ли, вытянул оттуда?
– Не в галстуке дело. Подавись им!
– Легче было бы подавиться твоим ростбифом.
– Брось! Не надо давиться, когда есть дело. Чемодан-то твой из священной кожи, говорят?
– Священная кожа?
У негров нет никакой кожи, кроме своей, да и та в то время, когда Джимми был молодым, лопалась под кнутами разных людей.
– Какая же священная кожа?
– Не верти головой. Кожа с рыжей лошади, которую вы, черномазые, считаете священной.
Положительно, или Перкинс сошел с ума, или я не знал, что у негров есть какие-то лошади, кроме тех, которые возят хлопок на фабрики.
– Нет у нас таких лошадей!
– Брось, Джимми. Когда человек может заработать лишний десяток долларов – ломаться нечего. Продай чемодан.
Будь бы здесь Боб, я у него спросил бы совета. Но это пьяное животное, наверное, лежит на полу с новой бутылкой портера и поет песни.
Я решил действовать наобум. В свои двадцать четыре года, мистер, каждый негр действует наобум, и хорошо действует. Многие из белых даже удивляются.
– Не продам чемодана. Раз священная кожа – продавать его нельзя.
Перкинс подумал и решил меня сбить.
– А за двадцать долларов тоже нельзя?
– Даже за сорок.
– И за пятьдесят?
– Священную-то кожу? Дешевле, чем за сто, ни один негр не согласится.
Впрочем, один негр вскоре согласился – за семьдесят пять.
Мистер, конечно, догадался, что это был Джимми.
– Боб! У меня семьдесят пять долларов. Перкинс сошел с ума. Нужно сказать нашим в Крысином квартале. Пусть старая Сунни бежит туда поживиться. У нее родился одиннадцатый внук, а Перкинс раздает даром деньги…
Боб совсем не думал быть пьяным. Он даже не пел. Наоборот, он сидел тихо около стола и курил длинную желтую сигару, какие запаковывают в железные коробки и продают на пароходах молодым джентльменам.
– Боб… Ты, кажется, не слушаешь меня?.. У меня семьдесят пять долларов…
– Сорок.
– Семьдесят пять.
– Сорок.
– Боб! Я не Перкинс и не схожу с ума. Я всю дорогу держал карман левой рукой, а в кармане у меня нет дыры. У меня семьде…
– Сорок. Тридцать пять ты отдашь мне. Выкладывай.
– Я же тебе говорю, что не я, а Перкинс сошел с ума. Хочешь, я тебе дам доллар и ни пенса больше.
Боб был спокоен, как слон, которому суют в хобот яблоко.
– Кто тебя послал к Перкинсу, Джимми?
– Ты, Боб!
– Чьи сорок долларов из семидесяти пяти?
Этот Боб часто в прежнее время оказывался правым. Не пошли он меня к Перкинсу, тот сошел бы с ума при другом, которому бы и отдал деньги.
– Твои, Боб. Получай сорок долларов. Хочешь, я не буду тебя обсчитывать и не зажму ни одной монеты, если ты мне скажешь, почему это одноглазый Перкинс вывалил мне?..
– А ты подумай сам…
Я вышел на улицу, сел около дома и стал думать. Молодые негры никогда не думают про себя… А когда начинает думать вслух такой горячий человек, как я, – соседям становится неприятно. Маленькие дети плачут, а собаки воют, как по покойнику.
– Ну что надумал, Джимми?
– У меня голова уже шипит, как котел у паровика, Боб… Ничего не понимаю.
– А ты сходи недели через две к Перкинсу…
– Опять семьдесят пять долларов?
– Вряд ли! А понять – поймешь.
Человек, у которого тридцать пять долларов в разных карманах, особенно если он негр и все удовольствия у него скромны, найдет себе место в Нью-Йорке. А где я был в это время, мистеру, наверное, неинтересно. Ровно через две недели, когда от нашего Джимми пахло спиртом так, что собаки обнюхивали землю, я заглянул к Перкинсу.
Я даже не понимаю, где выучился этот человек так громко кричать.
– Отдай мои деньги.
– Если ты кричишь это своим копченым окорокам, они все равно не услышат, если мне, то можешь потише. Я не глухой.
– Я тебе голову проломлю, я тебе ноги вырву…
Я уже говорил мистеру, что этот Перкинс был ужасно разговорчив.
Оказалось, что после моего ухода, когда он за свою шестипенсовую курицу – вряд ли она даже в здоровом и свежем виде могла рассчитывать на большую оплату своих костей – удержал мой чемодан, к нему пришел в лавчонку какой-то негр и умолял его продать мой чемодан.
– «Этот мерзавец убил нашу священную лошадь, содрал с нее шкуру и сделал в Иллинойсе из нее чемодан». Он плакал так, как будто бы эта лошадь была его теткой по отцу. Разве я знаю вашу негритянскую веру и все ваши обряды?.. Может, у вас и не одна такая лошадь.
– Ну?
– Этот мошенник предложил мне сразу триста долларов. Я схватил чемодан и хотел ему дать еще в придачу целую баранью ногу, шпигованную салом, но он стал уверять, что на продажу нужно твое согласие…
– «Чемодан мой! Зачем мне еще его согласие? Отдай мне триста долларов и бери его». Тогда он стал рассказывать, что у тебя целая шайка, что ты нагонишь его непременно и обязательно зарежешь… «Дай ему пятьдесят долларов и ты наживешь двести пятьдесят…» Я ему сказал, что я проводил тебя так, что ты вряд ли захочешь вернуться сюда. «Зайдет! Ему чемодан дорог! Он продаст его в музей в Вашингтоне и получит за него пятьсот долларов…» – «Тогда и ты дай пятьсот!» – «Хорошо, только найду его хозяина…» Он ушел, этот мошенник, оставив мне доллар задатка, и выпросил в долг бутылку эля… А через два часа пришел ты и выхватил у меня эти семьдесят пять долларов… Если бы я нашел этого длиннорукого негодяя…
– Как длиннорукого?
– А так. Руки у него такие длинные, что годились бы на оглоблю слону…
– Постой, Перкинс. А нос у него не исковеркан посередине?
– Исковеркан. И губа рассечена.
– Верхняя? Да?
– Верхняя. А на шее царапина в палец толщиной…
– Да это же Боб!
Теперь только я понял, почему Боб ходил к Перкинсу и почему он посылал меня к нему обратно. Теперь мистер не может представить, видя меня слабым стариком, как я умел хохотать в то время. Это был большой шум, на который сбежалось много народу. Даже какая-то леди остановила свою коляску и вышла из нее на улицу.
