Потому что он был совсем живой. Чудилось, что губы его все сильнее растягиваются в улыбку, а раскиданные ветром легкие волосы шевелятся.
Снимок был сделан не для Доски почета, а гораздо позже. Ромка уже в пионерском галстуке, а за плечами у него видны ветки с молоденькими листьями.
– Это когда в пионеры принимали? – спросил Журка.
– Да, – сказала Лидия Сергеевна. – Валерий хотел каждому сделать портрет на память, да не успел проявить и напечатать. Жили-то мы, помнишь, в каком доме? Ни крана с водой, ни уголка, чтобы увеличитель пристроить…
Ромка улыбался – такой знакомый: со старым шрамиком над левой бровью, с постоянной трещинкой на верхней губе (он всегда ее трогал языком), с темным квадратиком пустоты на месте выпавшего зуба…
– Вы даже не знаете, какое громадное спасибо, – шепотом сказал Журка.
На улице Журку опять ударил осенний ветер. Серые быстрые облака то и дело закрывали солнце. Сорванные с тополей листья горизонтально летели навстречу и подсохшими краями чиркали по Журкиному лицу. Царапающий холод забрался под вздувшуюся рубашку… Однако Журка не пошел сразу домой. Он заскочил по дороге в книжный магазинчик. Там в застекленной витрине среди брошюр и атласов были выставлены эстампы – оттиски рисунков и гравюр в тонких металлических рамках. На каждом ярлычок с ценой.
В застегнутом кармашке с черной ленточкой у Журки лежали три рубля. Он давно их носил с собой: все надеялся найти в магазинах акварельные краски "Нева". А сейчас купил эстамп "Березки". Березки как березки – еще голые, апрельские, над мокрой полянкой под бледно-голубым небом. Все это Журку не интересовало. Ему нужна была рамка со стеклом.
Дома Журка отогнул зажимы на жестяных угольничках и вставил Ромкину фотографию. Она подошла почти точно, только сбоку пришлось чуть-чуть подрезать. Журка привязал к рамке шнурок от старых ботинок, вбил над постелью гвоздь, повесил снимок.
Отошел немного, посмотрел. Получилось здорово. Красиво. Аккуратно так. Только…
Только как-то не так. Слишком уж аккуратно. Как в музее. Стекло отгородило Ромку от Журки. От нынешнего дня. От жизни.
Журка испугался. Он торопливо разобрал рамку, выхватил снимок, двумя кнопками кое-как приколол к обоям.
И стало все как надо, честное слово! Фотография опять сделалась живой. Будто Ромка сам только что прибежал с улицы, размахивая этой карточкой:
– Хочешь, подарю?
И они вдвоем, дурачась и веселясь, пришпилили ее к стенке…
На тахту, длинно мурлыкнув, прыгнул Федот.
– Зачем пришел, усатый лентяй? – сказал Журка. – Смотри, это Ромка… Если бы не он, я бы ни за что не пошел бы тогда на кладбище. И никто бы тебя глупого не спас. Так что имей в виду…
Федот зажмурился и зевнул.
Ромка смеялся, глядя вслед улетающей птице.
…А "Березки" Журка опять вставил под стекло и повесил в большой комнате. Пускай напоминают о весне, когда за окнами осень.
Детективная история
За окнами набухало пасмурным светом октябрьское утро, но в классе еще горели лампы. Журка стоял у доски и рассказывал о негритянских волнениях в Алабаме. Он говорил о пожарах и стрельбе, но слушали не все. Кое-кто дремал, потому что не доспал, торопясь на политинформацию. Кое-кто украдкой, чтобы не увидела Маргарита Васильевна, готовил английский. Ну и ладно, они по крайней мере не мешали. А Толька Бердышев, вздрагивая пухлыми щеками, стрелял пшеном из стеклянной трубки. И, как нарочно, по тем, кто слушал.
– Кончал бы ты, Бердышев, – сказал наконец Журка.
Тот быстро убрал трубку. А Маргарита Васильевна, сидевшая на первой парте, обернулась:
– В чем дело, Бердышев?
– Ни в чем, – сказал Толька и захлопал белыми ресницами.
– Журавин, в чем дело?
Журка смешался. Получилось, что он наябедничал. Но Иринка бесстрашно сказала со своей парты:
– Он крупой плюется, дубина такая. Сам не слушает и другим не дает…
– А чего тут слушать? Это по телеку тыщу раз говорили.
– Да ты по телеку только мультики да хоккей смотришь, – сказал Сашка Лавенков и запихнул в парту учебник английского.
– Нет, еще передачу "Для вас, малыши", – вставил Горька.
– Ну-ка, прекратите, – потребовала Маргарита Васильевна. – Журавин, продолжай… Он, кстати, очень интересно рассказывает, – добавила она и незаметно зевнула.
– Только пускай покороче, – тоже зевнув, попросил Борька Сухоруков по кличке Грабля, человек из компании Капрала.
– Не нравится – топай из класса! – вдруг взвинтился Журка. – Тебе вообще на все наплевать, кроме своей шкуры! Вот вогнали бы в тебя всю обойму, как в того мальчишку, тогда бы по-другому запел!
– В какого мальчишку? – удивленно спросил кто-то. Многие уже забыли, как Журка рассказывал, что волнения начались после гибели негритянского мальчика: его застрелил недалеко от школы полицейский.
– Слушать надо, – подала голос Лида Синявина, соседка Горьки.
– А мы слушали, – нахально сказал Бердышев.
– Ага! Особенно ты! – зло откликнулась Иринка. – Тебе про пули говорят, а ты пшеном пуляешь. Тебя самого бы туда, где стреляют, в Алабаму…
– За что его туда, бедного? – ухмыльнулся Грабля.
– За глупость, – сказал Сашка Лавенков.
Журка молчал. Оттого, что за него так быстро и решительно заступились, он заволновался, даже в глазах защипало. А Бердышев в самом деле дубина!
– Ничего ты не понимаешь, – сказал ему Журка. – Там же на самом деле дома горят, там людей убивают. Вот прямо сейчас, только с другой стороны Земли, вон там, под нами… – Журка ткнул пальцем в пол, и все тоже посмотрели вниз, будто сквозь громадную земную толщу могли увидеть отблески алабамских пожаров.
С Маргариты Васильевны сошло спокойствие. Она поворачивала голову то к Журке, то к ребятам и, видимо, думала: вмешаться или пока не надо?
– Они там стреляют, а я, что ли, виноват, – обиженно проговорил Бердышев. – Я-то что могу сделать?
Кто-то засмеялся, а Журка сказал отчетливо:
– Ты хотя бы не плюйся, балда, когда о чужом горе говорят.
Наступила какая-то виноватая тишина. В этой тишине учительница произнесла:
– "Балда" – это лишнее. А остальное все правильно. Продолжай, Журавин.
– Да я все сказал.
– Молодец… Есть у кого-нибудь вопросы к Юре Журавину?
Лида Синявина подняла руку:
– Только у меня не вопрос. Я добавить хочу… Рассказать.
– Очень хорошо…
– У меня дома такая книжечка есть, называется "Стихи негритянских детей Америки". Там такие стихи… Ну, может быть, не очень складные, но такие – отчаянные какие-то. Вот одна девочка написала… Можно, я прочитаю?
– Ты выйди к доске.
– Да нет, я здесь… – И она заговорила тихо и раздельно:
– Молодец, Лида. Очень искренние стихи. Садись.
– Я еще… вот…
