– Еще чего! – взвился Журка.
– Зря ты не хочешь. Он бы сразу многое понял. Он тоже мучится…
– Ничего бы он не понял. И ничего он не мучится, – жестоко сказал Журка.
– Не говори так. Он же тебя очень любит…
– Да?
– Не надо смеяться… Время пройдет, и все уляжется. И вы помиритесь.
– "Помиритесь," – отозвался Журка. – Как во дворе. Поспорили, когда играли, потом помирились..
– А как же иначе? Как жить дальше? А я что буду делать? Я вас обоих люблю, – жалобно, как девочка, сказала мама.
Эта жалобность смутила Журку. Но что он мог с собой сделать? Он отвернулся, запрыгал, натягивая брюки, и проговорил:
– Ты, мама, не волнуйся. Вражды не будет. Все будет… спокойно.
В самом деле, все было спокойно. Будто ничего не случилось. Журка говорил отцу "доброе утро" и "спокойной ночи". Вежливо отвечал, если тот о чем-нибудь спрашивал. Но смотрел при этом ему в лоб или в подбородок – мимо глаз. И никогда теперь Журке не пришло бы в голову сказать: "Папа, можно я поеду с тобой покататься?" Или с разбега прыгнуть ему на плечи (отец и раньше ворчал на него за такие трюки, но Журка только хохотал).
Сейчас будто встала между ними прозрачная, но абсолютно неразбиваемая стенка. Отец эту стенку, разумеется, чувствовал. Видно, она крепко мешала ему. Он пытался показать, что все в порядке, делался иногда слишком веселым и разговорчивым, но это его оживление как бы расплющивалось о броневое стекло. Тогда он мрачнел, начинал ворчать на пустяки, но и эта жалкая сердитость разбивалась у прозрачного щита. Журка во всех случаях оставался спокоен и вежлив. Отец, скрипнув зубами, уходил из дома или просто замолкал.
Мама все понимала, Журка видел, как ей плохо от такой жизни. Но сделать ничего не мог. И от этого была у него на сердце не сильная, но постоянная тяжесть. Однако человек привыкает ко всему, привык и Журка к этой тяжести. Привык, что вечера дома стали тише и молчаливее. Только к маминым печальным глазам привыкнуть было трудно.
Мама больше не говорила с Журкой об отце. То ли понимала, что бесполезно, то ли ждала чего-то. А время шло. И жизнь, хотя и не такая хорошая, как раньше, тоже шла. Были школьные заботы, была Иринка, был Горька, который уже совсем не помнил про обиду… Давно уже переселился домой Федот, потолстевший и окончательно обленившийся в доме у Лидии Сергеевны. Прошел наконец сбор, на котором Журка рассказал об Олаудахе Экиано, а Иринка показала на экране рисунки Игоря Дмитриевича. Хороший получился сбор, его потом повторили еще для пятого "Б". Наступили Октябрьские праздники и каникулы – и тоже прошли. В середине ноября выпал большой снег.
Когда на смену долгой, надоевшей осени приходит сверкающая зима, кажется, что в жизни открылась новая страница. Показалось так и Журке. Но ненадолго. Потому что с отцом у них все было по-прежнему. Стенка…
Однажды под вечер отец привез новый кухонный шкафчик. Красивый, с голубыми пластмассовыми дверцами. Мама обрадовалась. Отец электродрелью просверлил в кирпичной стене отверстия, забил деревянные пробки, вогнал в них шурупы. Потом стал навешивать шкаф и позвал на помощь Журку. Журка молча стал поддерживать шкаф плечом. Отец с натугой сказал:
– Что-то не нравится мне правый шуруп. Не до конца вошел, а дальше не лезет, отвертка паршивая. Юрий, принеси из ящика ту, что с деревянной ручкой. Поживей…
– Хорошо, – ровным голосом ответил Журка. – Только, пожалуйста, придержи мой край, а то шкаф может сорваться.
Он принес отвертку и аккуратно, рукояткой вперед, протянул ее отцу. А сам смотрел на латунные ручки шкафа… Отвертка вдруг со стуком полетела в угол.
– К черту! – сказал отец. Сорвавшийся шкаф косо повис на одном шурупе. Журка отшатнулся – не от страха, а от неожиданности.
– Идите вы все! – с той же злостью сказал отец. Шагнул к окну, смял занавески, вцепился в косяки, уткнулся лбом в стекло. Тут же появилась в кухне мама.
– Что случилось?
Отец молчал, его пальцы на косяках побелели. Мама повернулась к Журке:
– Юрик, что произошло?
– Я не знаю, – сказал Журка, хотя знал. Понял. И мстительные струнки ощутимо зазвенели в нем. Очень-очень спокойно он проговорил:
– Кажется, папа чем-то недоволен. Папа, я сделал что-то не так?
Отец размашисто повернулся. Журка снова отчетливо увидел на белых скулах пороховые точки.
– Вы… – коротко дыша, сказал отец. – Думаете, я не вижу? Я же для вас… Кто? Я все для дома, башкой бьюсь, вкалываю, как лошадь, а вы…
– Саша, перестань, – быстро сказала мама.
– Что перестань? – с неприятным визгом спросил он. – Вы же со мной как с чужим! Живу, как в холодильнике, хоть домой не приходи! Уйду я к лешему, ну вас…
Журка поднял отвертку и тихо положил на стол. Сказал:
– Раз я пока не нужен, я пойду учить уроки.
Пришел в свою комнату, сел к секретеру и стал перелистывать учебник ботаники. Просто так…
Из кухни долетали обрывки разговора. Вернее, обрывки маминых фраз. А то, что кричал отец, Журка слышал полностью:
– Теперь мне что, на пузе перед ним ползать?! Как побитому псу?!
Мама, кажется, сказала, что побитый-то не он, не отец, а наоборот.
– Надо же, беда какая! Всю жизнь будет помнить? С другими еще не так бывает…
– С другими – это с другими, – сказала мама.
– Ну, конечно! А вы особые! Тонкая кость, нежное воспитание! А я бык, дубина неотесанная! Знай свою баранку…
Журка хмуро усмехнулся. Отец и раньше, если злился, любил говорить, что где, мол, ему, необразованному шоферюге, до мамы с ее художественными вкусами. Мама иногда смеялась, а иногда отвечала, что сам виноват: не надо было бросать учебу в техникуме. Кажется, и сейчас так сказала.
– Ну и что техникум?! – крикнул отец. – Ну и кончил бы! Это все без разницы! Технарь – он все равно технарь! Это вы – интеллигенция…
Мама что-то ответила. Потом Журка услышал ее шаги: она шла в Журкину комнату. Он замер над учебником.
Мама вошла, постояла за Журкиной спиной и тихо спросила:
– Неужели тебе его ни капельки не жаль?
Журка чуть шевельнулся. Жаль?.. Если бы отец вдруг подошел, сказал бы: "Юрка, ну что же ты? Мне тоже не сладко, я сам не понимаю, как это случилось. Юрка, давай будем, как раньше…" – тогда, может быть, по броневому стеклу прошла бы трещинка. Только отец этого не сделает… А такого, как сейчас, было не жаль.
Мама устало села на тахту. Журка насупленно спросил:
– А что ему от меня надо? Я его слушаюсь, не грублю…
– Ты над ним издеваешься.
– Я?! – Журка резко повернулся вместе со стулом. – А не наоборот?
– Но то, что случилось, это один раз! Нельзя же из-за этого калечить всю жизнь…
– Я ничего не калечу, – тихо, но упрямо произнес Журка. – Но обниматься с ним я не могу… Мама, можно, я к Иринке схожу? Я обещал…
Он пошел к двери. Но мама сказала вслед:
– Подожди.
Журка остановился у порога. Заметил на крашеном косяке ржавое пятнышко и начал тереть его помусоленным пальцем.
– Журка-Журка, что же дальше-то будет? – спросила мама.
"Я не знаю", – подумал Журка, но ответить не решился. Мама сказала с прорвавшейся досадой:
– Сил моих нет с вами… Ну, что ты молчишь? Повернись! Что ты там скребешь?
Журка не повернулся. Он ответил:
– Я не скребу, я оттираю. Пятнышко. Это с того дня осталось… когда я тут кровью плевал…
Вернувшись от Иринки, Журка увидел, что дома будто все в порядке. Шкаф висел, как надо, мама и отец разговаривали спокойно, даже весело. Это обрадовало Журку, потому что его грызла тревога за маму. И такое чувство, будто он обидел ее. Не хотел, а обидел.
Чтобы прогнать эту виноватость, Журка заговорил с мамой о каких-то пустяках, и она ответила ему с улыбкой. Тогда Журка успокоился…
Прошло два дня, и отец сообщил, что уезжает в командировку. Его попросили участвовать в каком-то дальнем перегоне.
– Проветрюсь, – небрежно сказал он. – Да и подзаработаю, кстати…
