– Нет, – сказал Журка, и опять в нем натянулись все нервы.

– Тогда послушай… Допустим, в той передаче Эммы Львовны были свои просчеты…

– Простите, товарищ директор, но о моих просчетах… – взвинченно перебила Эмма Львовна.

– Одну секунду. Я сказала "допустим". Но посуди сам, Журавин, разве режиссер Кергелен хотела кого-то сознательно обидеть? Зачем ей это было нужно?

– Ей нужны были выразительные кадры, – дерзко сказал Журка. Потому что в его памяти как бы размоталась вся лента передачи. И снова он увидел залитое слезами, измятое лицо женщины, услышал ее беспомощный голос: "Я же его люблю, он же сыночек мой…" И теперь он четко знал, что это было лицо Валеркиной матери…

– Ей кинокадры, а людям горе. Ни над кем, даже над виноватыми людьми, нельзя так издеваться, – уже совсем бесстрашно проговорил Журка.

– Журавин, Журавин, – изменившимся голосом произнесла Нина Семеновна. – Ты позволяешь себе лишнее.

– Тогда отпустите меня домой, – тихо попросил Журка.

– Домой – это невозможно. Ты смеешься? А спектакль? Ты должен сниматься, это твой долг. Понимаешь? Долг.

– Нет.

Виктор Борисович, Маргарита Васильевна и завуч Алла Геннадьевна качнулись к нему. Директор остановила их движением ладони.

– Журавин… Здесь собрались десять взрослых людей. Опытных, знающих свое дело и, уверяю тебе, неглупых. И все говорят тебе: "Юра, ты ошибаешься". Почему ты не можешь нам поверить? Почему ты, еще мальчик, считаешь, будто ты прав, а все взрослые не правы?

У Журки заболела голова, словно опять зажглись рефлекторы. И он сказал сквозь эту боль:

– Взрослые, конечно, всегда правы. Но я еще не взрослый. Зачем мне эта ваша правота?

– Я тебя не понимаю.

– Брандукова не стала бы сниматься, если бы узнала, кто режиссер. А я, значит, должен быть предателем?

– Но Брандукова уехала во Владимир. – вмешалась Маргарита Васильевна. – Она никогда не увидит этой передачи!

– Если не увидит, значит, можно? – сказал Журка. И услышал резкий короткий смех. Это зло и непонятно засмеялся у кулисы Горька.

– Но кто же виноват, что все так сложилось! – воскликнула Маргарита Васильевна. – Нельзя же из-за одного случая срывать общее дело! Теперь с Брандуковой все равно ничего не исправить! Что же делать?

Журка не знал, что надо делать. Но он точно знал, что делать не надо.

Не надо сниматься.

– Я пойду? – спросил у Нины Семеновны Журка.

– Никуда ты не пойдешь! – Она крикнула это уже без всякого добродушия. – Довольно комедий! Эмма Львовна, у вас все готово? Сейчас будем начинать!

– Нет, – сказал Журка. И увидел, как внизу у сцены ходит взад-вперед незнакомая седая дама (наверно, тоже с телестудии). Она ходила, держалась за виски и повторяла:

– Немыслимо. Немыслимо. Какой-то мальчишка… Это не позволяют себе заслуженные артисты…

– Наверно, он думает, что передача нужна мне, – с резкой насмешкой произнесла Эмма Львовна. – Да объясните вы ему, что передача нужна тысячам зрителей. Нужна вашей школе. Людям нужна! И объясните ему, что простаивает техника! Из-за него. Он знает, во сколько обходится минута простоя телевизионной аппаратуры? А если студия предъявит счет его родителям? Они же не расплатятся всю жизнь!

Голова перестала болеть, но слегка кружилась. И было все как во сне, когда снится бой и очень обидно, что ты в этом бою один и не сможешь победить. Но это был не сон. Журка сказал:

– Сам расплачусь, если надо.

– Вы посмотрите! – воскликнула завуч Алла Геннадьевна. – Какой миллионер! Ты что, наследство получил?

– Да, – сказал Журка и подумал, что пусть. Дедушка не обиделся бы за книги. Он же сам писал: надо делать по-своему, если считаешь, что прав.

Откуда-то издалека, из зала вдруг дошел до сцены спокойный и молодой голос:

– Зачем пугаете мальчишку? Кто его заставит платить? Он же не подписывал договор, чтобы сниматься…

Журка бросил взгляд в сторону телекамер и опять увидел курчавого оператора.

– А вас, Кошкарев, кто просил вмешиваться? – зло сказала Эмма Львовна. – Ваше дело – вспомогательная съемка.

– Если бы только это… – ответил оператор Кошкарев.

– Защитники нашлись… – бросила Эмма Львовна.

– Защитники не помогут, – сухо отозвалась Нина Семеновна. – Журавин должен понимать, что он срывает работу целой организации. Это как минимум стоит неудовлетворительной оценки по поведению за весь учебный год. И соответствующей характеристики.

Журка вспомнил Димку Телегина и сказал:

– Впереди еще пять лет, исправлю.

– Но ты, дорогой мой, не исправишь другого! – вмешалась завуч Алла Геннадьевна, которая ведала внеклассной работой. – Тебя вышибут… да-да, именно вышибут из пионеров! – Очки ее, похожие на свадебную эмблему, торжественно засверкали.

– За что?! – крикнул Журка. – Что я сделал? Воровал или хулиганил? Или предал кого-нибудь? Просто сниматься не хочу!

– Вот за это и будешь исключен…

– А вот и не буду! Отряд не даст! А без отряда нельзя.

– Отряд проголосует, как нужно…

– А я галстук не отдам. Зубами вцеплюсь.

– Цепляйся, цепляйся. Доцепляешься… до колонии.

– Что вам от меня надо? – сказал им всем Журка. – Все равно я не буду сниматься. – И вдруг он заплакал. Неожиданно для себя. Все сильнее и сильнее. Неудержимо. Сел на диванчик, на котором недавно сидела Нина Семеновна. Прислонился щекой к покрашенному бронзовой пудрой подлокотнику.

Стало тихо-тихо. Журка слышал только свои всхлипы. Потом кто-то сказал чуть виновато:

– Ну вот, сам себя довел…

– Какая съемка, когда он в таком состоянии – негромко и досадливо произнесла Эмма Львовна Кергелен.

И совсем тихо (наверно, думая, что Журка не слышит) возразила ей Маргарита:

– Да поймите вы, что дело не в передаче. В нем дело. Если мы его сейчас не сломаем, что будет потом? В шестом классе, в седьмом, в восьмом? То, что он делает, – неподчинение. Для школы это хуже хулиганства и воровства.

– Но вы его уже сломали, – пренебрежительно сказала Кергелен.

"Да? – подумал Журка. – Черта с два…"

Они решили, что если он плачет – значит, готов. Но слезы сами по себе, а он сам по себе. Он всхлипнул еще раз, встал, вытер ладонями мокрые щеки со следами бронзового порошка и упрямо спросил:

– Можно мне идти домой?

Нет, его не пустили домой. Виктор Борисович закричал, что надо немедленно вызвать родителей.

– Они на работе, – сказал Журка.

Алла Геннадьевна подвела Веронику Григорьевну.

– Посмотри ей в глаза! Посмотри, посмотри. Она писала пьесу, старалась. А ты… Вероника Григорьевна, скажите ему!

Посмотреть? Ладно! Журка вскинул залитые слезами глаза. Но Вероника Григорьевна смотрела в сторону.

– Оставьте мальчика, – сказала она. – Пусть он решает сам. И пошла, такая усталая и грузная, что под ней прогибалась сцена.

– Ты бестолочь, Журавин, – шепнула Маргарита. – Ты знаешь, что с тобой сделают ее восьмиклассники?

Ее услышали. В молчаливой шеренге восьмиклассников прошелестел невнятный шепот. Потом оттуда сказали:

– Никто его не тронет.

Журка узнал: это был Егор Гладкой.

– Правильно! – подхватила Маргарита. – Потому что у вас есть благородство! А у него благородства ни на грош! Из-за своего каприза он подводит телестудию, подводит школу, своих товарищей, которые пришли на съемку как на праздник!.. За что ты им так мстишь, Журавин? В чем виновата вот она? – Маргарита ткнула в сторону Лиды Синявиной. – Вот он! – В сторону длинного девятиклассника Олега Ножкина, который играл короля. – Вот он! – В сторону Горьки. Горька хмуро усмехнулся.

– А я в чем виноват? – с отчаянием спросил Журка. – В том, что не хочу быть предателем?

– О господи! Да нет здесь никакого предательства! Ты его выдумал! Ясно? На самом деле его нет!

– Есть, – сказал Журка.

– Нет его, нет! – крикнула Маргарита, наливаясь помидорной краснотой.

– Иринка не стала бы сниматься. Я тоже не буду, я ее друг.