Уже в первые минуты он с волнением ощутил разницу между этой зоной и той, откуда вырвался так недавно. Самый воздух здесь казался иным. За долгие годы в роли «рабочей силы» он просто перестал замечать, что в Зоне Труда воздух непременно отдавал смазкой и другими безымянными машинными запахами. Здесь же чувствовался слабый привкус духов и еще чего-то едва уловимого, но приятного.

Следующие полчаса пролетели, как во сне. Сюмень шагал по тем самым пышным садам и широким площадям, образы которых сохранились на дне его памяти. Мимо шли люди, спокойные, безмятежные, не связанные никаким расписанием или графиком, шли по своим делам, чтобы предаться отвлеченным размышлениям об искусстве, науке, философии. Это была жизнь предельно утонченная, непостижимая для обитателей Зоны Труда. Но Сюмень-то успел оценить ее. И по мере того, как атмосфера Зоны Покоя завладевала его сознанием, годы, что прошли там, внизу, уходили все дальше…

Он попал в правительственный квартал. Но и здесь никто не задержал Сюменя, и он беспрепятственно шел по коридорам, полным свежих ароматов и задрапированным тканями оранжевых и лимонных тонов, пока не достиг знакомых апартаментов и душа не всколыхнулась от боли. Здесь, именно здесь замуровали его отца.

Десять лет назад он стал свидетелем того, как Ху Шао начал свое заключение. Совет прибег к ужасному наказанию, исходя из тяжести совершенного преступления. Сюменя нисколько не удивило, что вокруг не было ни души: люди должны инстинктивно избегать такого соседства.

Замок на двери оказался простеньким, хоть его нельзя было открыть изнутри. Сюмень снял с пояса инструмент и, повозившись немного, проник в вестибюль со стеклянными стенами, сквозь которые просматривалась комната-камера. Это было обиталище, отчасти похожее на то, которое Сюмень делил со своим дедом, но все-таки побольше и, несомненно, комфортабельнее. Казалось, что в комнате никого нет. Но на дальней стене вестибюля была контрольная панель, и Сюмень тщательно обследовал ее. Он вынул из сумки самодельный регулятор временных фаз, взмахнул им перед панелью, приглядываясь к огонькам под стеклом, и притронулся к двум-трем кнопкам. Затем взял микрофон и произнес, стараясь не выдать голосом никаких чувств — ни волнения, ни тревоги:

— Отец, я знаю, что ты видишь меня, хотя я не вижу тебя. Я твой сын, Сюмень. Я вернулся, чтобы освободить тебя, если смогу.

Отложив микрофон, он вновь вернулся к панели и прижал к ней металлическую пластинку на приборе. Магнитные возмущения, вызванные пластинкой, должны были повлиять на контрольные цепи аппаратуры.

Сюмень не смирился с тем, что отец заслуживает такого наказания. Совет приговорил его к одиночному заключению в прошлом. Отца вывели из синхронизации — его личное «сейчас» отставало на минуты, а, возможно, лишь на доли секунды от общего «сейчас» Зоны Покоя. Более полного одиночества нельзя было себе представить, и оно вряд ли становилось легче оттого, что отец не обязан был постоянно находиться в четырех стенах — в какие-то дни и часы ему разрешалось прогуливаться на улице, хотя и в строго определенном районе. Но ведь личное время других людей шло впереди его времени: он видел их, а они не могли ни видеть, ни слышать, ни ответить ему. Он стал привидением, обреченным бродить среди живых, которые его не замечали.

«Более жестокой ссылки, — подумал Сюмень, — не изобретали за всю историю…»

Огоньки внутри стеклянного сосуда мигнули и ускорили свой бег. Внезапно комната за перегородкой словно вздрогнула, в комнате возник Ху Шао, он глядел на Сюменя изумленными глазами, но, как и сын, старался сохранять достоинство и выдержку.

Бывший министр был очень похож на своего отца, оставшегося в Зоне Труда, — они ведь оказались примерно ровесниками, обоим было под пятьдесят, — но сходство отступало перед различиями в обычаях двух обществ. У Ху Шао оказалась длинная негустая борода и тщательно ухоженные усы. Брови были частично выщипаны так, чтобы края загибались вверх; лицо сохраняло следы косметики. Седеющие волосы, бережно зачесанные назад, были отпущены куда длиннее, чем рекомендовалось внизу, — там предпочитали короткую стрижку.

Ху Шао следил, не шевелясь и не мигая, как Сю- мень отпирает внутреннюю дверь. И только когда тот вступил в комнату, спросил:

— Сын мой, какую глупость ты затеял?

А Сюмень в ответ лишь уставился на отца, не в силах произнести ни слова, не в силах ничего объяснить. Невероятно, но в своих мечтах он никогда не заходил дальше этого трогательного момента: сын освобождает осужденного. Наверное, ему мерещилось, что отец с его умом и находчивостью подскажет, что делать дальше.

Только теперь он понял, что эти надежды были по сути своей надеждами десятилетнего мальчика, как бы застывшими в ту секунду, когда его оторвали от отца. Детское обожание… И только теперь, когда он оказался с Ху Шао лицом к лицу, до него дошло, что отец так же беспомощен и растерян, как и он сам.

Тишина воцарилась среди собравшихся в комнате, затерянной в глубине заброшенного дома на безвестной боковой улочке. Собри Бломоут не поднимал глаз от стола, ему было слегка не по себе в лучах сочувствия, исходивших от всех остальных.

— Нам очень жаль, Бломоут, — заявил председатель. Получилось у него это довольно неуклюже. — Но, по крайней мере, твой брат погиб не напрасно. Он прихватил с собой четырех титанистов.

— Не такое уж это самопожертвование, как кажется, — сказал Бломоут деревянным голосом. — Я бы тоже покончил с собой, лишь бы не попасть в лапы этих мерзавцев из Политдворца-Два.

Руководитель ячейки из Кансорна кивнул в знак согласия.

— Легионеры активизировались. Я, например, никогда не расстаюсь со своей эс-гранатой.

— Как и мы все, — произнес сосед кансорнца по столу. Этот носил маску и использовал модификатор голоса: он был настолько известен на планете и его сотрудничество с Лигой представлялось столь важным, что право на анонимность подразумевалось само собой. — Лига шатается под ударами Легионов, — продолжал он. — За последние месяцы арестовано почти триста бойцов. Наша сеть в другом полушарии практически уничтожена. Если репрессии будут продолжаться и дальше, я боюсь за судьбу всего дела.

Участники собрания впали в уныние… Председатель постарался овладеть ситуацией:

— Репрессии — признак нашей растущей силы, а отнюдь не слабости. Вспомните, какой кризис мы пережили двадцать лет назад. Был период, когда число членов Лиги общечеловеческих ценностей снизилось буквально до пятисот человек. — Он горестно улыбнулся. — Само ее название звучало тогда насмешкой. Но теперь, после долгой мирной передышки, мы сумели расширить нашу деятельность и приумножить наше влияние. Странно было бы ожидать, что титанисты не откликнутся на наши успехи по-своему.

— Может, это и верно, — сказал руководитель кансорнской ячейки. — Но вся проблема в том, как нам ответить на их атаки. Все, буквально все зависит от того, переживем ли мы эту бурю.

Настала очередь председателя согласно кивнуть кансорнцу.

— И это возвращает нас, — сообщил он, — к главной теме предстоящего обсуждения. На предыдущем собрании было внесено предложение не принимать впредь в члены Лиги лиц смешанной крови.

Авторы предложения, как вы помните, обосновывали его необходимостью защитить нашу репутацию, — председатель сделал вид, что эти слова ему крайне неприятны, — чтобы никто не мог объявить, как бывало, что мы организация калек и недочеловеков. Полагаю, вы все успели взвесить внесенное предложение?

— Я против, — раздался взволнованный голос. — Это идет вразрез с нашими принципами. Словно мы тоже считаем другие подвиды человечества низшими. Нельзя позволить, чтобы нас втянули в расистские игры.

— А я за, — заявил кансорнец, — прежде всего по тактическим соображениям, какие уже приводились.

— Сколько людей смешанной крови в нынешнем составе Лиги? — неожиданно спросил Собри Бломоут.

— Статистический отдел дает цифру двадцать процентов, — ответил председатель. — Существенный процент, вполне достаточный для того, чтобы подкрепить направленную против нас пропаганду.