Алди вывели к реке.

Он переплыл ее короткими гребками.

Жара стояла такая, что скалы казались оплавленными, текли, а несколько сосен, непонятно как державшиеся на откосе, превратились в дрожащие смолистые сосульки, совсем размазанные горячими потоками воздуха. Алди шел открыто, потому что офицер Стуун твердо обещал: на плато он никого не встретит. В это время патрули на плато не показываются.

Они и не показывались.

Зато с края высокого плато Алди впервые увидел грандиозную панораму Языка, медленно, как желтый ледник, сползающего в долину. Сперва бросилась в глаза именно желтизна — полопавшаяся неровная корка, гладкая только у Зародышевого туннеля, как чудовищный тюбик, выдавливающий из себя биомассу. Язык уходил вниз и вспарывал смутный лесной массив. Только привыкнув, Алди различил неясные скопления людей и техники.

Сплошное роение.

Каждый день миллионы людей покидали Язык. И каждый день все новые и новые миллионы занимали освободившиеся места.

Ревели тягачи, разносились голоса. Расстояние скрадывало звуки, но всхлипы и стоны распространялись далеко. Сверху Алди видел, как разделялись человеческие потоки, как ровными, строго дозированными колоннами уходила к гильотинам техника, как длинные пыльные транспортеры несли куски отрубленного Языка к разгрузочным площадкам. Там и тут горели радуги очистительных фонтанов. Разложенные на все цвета спектра, они казались фейерверками.

Алди зачарованно смотрел на Язык.

Спуститься вниз и попробовать? Экополис никуда не денется, он вечен, а я поддержу силы. Я устал, у меня дрожат руки. Мне будет легче. Появлюсь я в Экополисе уже сегодня или приду через месяц, какая разница? Ну, умрет еще один миллион уродов, они и без того умрут.

Он чувствовал соленый вкус крови.

Говорят, мякоть Языка насыщена веществами, убивающими любую заразу.

Алди чувствовал, как лопаются соленые пузырьки на губах. Как много слюны. Я, наверное, спущусь к Языку. Даже проберусь к самому Зародышевому туннелю. Говорят, что там плоть самая нежная. А биобезопасность…

Термин сам собой всплыл в сознании.

Когда-то Алди свободно пользовался такими вот терминами, но сейчас слово показалось ему нелепым. Какая безопасность? Почему био? От чего, наконец, безопасность? Разве можно запретить ученым разработку новых биологических препаратов? Разве паралич власти возник не как следствие несанкционированных исследований? Разве многовековая система в один миг развалилась не потому, что на рынок вышвырнули необъятное количество генетически модифицированных продуктов?

Алди удивился. Совсем недавно он сказал бы — генетически измененных.

Разве возможен реальный контроль над созданием, использованием и распространением таких продуктов? Разве кому-то помешали многочисленные запреты, даже угроза сурового наказания за тайное вмешательство в мир живой природы, особенно в наследственный механизм человека?

Нет, я не спущусь к Языку. Это потом. Это все потом.

Сперва я войду в Экополис. Сам явлюсь в Нацбез. Потребую поднять из архива свою генкарту. Офицер Стуун плохо представляет себе братство людей, неустанно мечтающих о звездах. Я изменю ужасное лицо, подвергнусь всем необходимым пластическим операциям, забуду о Территориях. Алди с гадливым содроганием вспомнил жирную плесень, оползающую со стен, полупрозрачных студенистых змей, ворсистых крыс, несущихся по краю воронки. Мутти подтвердит, что я — Гай Алдер, биоэтик 11 ранта. Дьердь тоже подтвердит. И новенькая. И гаммельнский дудочник. "Мы устроим медитацию в Экополисе… Мы вычистим все сейфы банков спермы…" Нет, это не пройдет. Я уберегу Экополис. Великое братство, рвущееся к звездам, не способно к предательству. Сейчас все работают только на остальных. И так будет, пока мы не проведем Референдум, пока не решим окончательно распроститься с уродами. Они не хотят вкладывать силы в будущее, — значит, надо выбрать свой путь. Возвращение в Экополис сулило Гаю великие возможности. Он возвращался в круг равных.

Тесный чудесный мир. Ощущение причастности.

— Остановись, урод!

Он решил, что ослышался. Плато выглядело совсем пустынным. Травянистая поляна уходила к каменной стене. Скорее всего, она обрывается в бухту. А за нею виден весь Экополис. Сердце Алди забилось. Он почти дома! Он вернулся.

Рука инстинктивно прошлась по безобразным рубцам, коснулась хряща. Скоро ничего этого не будет. Несколько пластических операций — и он снова сможет смотреться в зеркало. Главное, не терять контроль.

Но контроль он уже потерял.

Три человека в хаки и с короткоствольным оружием выросли прямо перед ним.

Он сразу узнал Дьердя. Сотрудник Нацбеза располнел, но все еще выглядел спортивно. Патронташ на поясе. На груди — мощный бинокль. Странно видеть сотрудника Нацбеза в составе обыкновенного патруля, но ведь прошло два года… Целых два года… Многое изменилось…

Алди открыл рот, но его ударили в спину, и он упал на колени. Это ничего. Сейчас все объяснится. Он попытался встать, но патрульный с силой пнул его по ногам:

— Не дергайся! — И не дал перевести дух: — Почему ты не остановился, урод?

Алди часто кивал. Он понимал: сейчас все объяснится.

— Ладно, встань! — лениво разрешил Дьердь, останавливая патрульных. В его зеленоватых умных глазах таилась какая-то тревога. Настоящий Охотник на крокодилов. Во всех смыслах.

Сердце Алди пело. Сейчас все объяснится! — Он еле держится на ногах!

— Не скажи, — возразил патрульный, стоявший в стороне. — Это так только кажется. А дай волю, он легко добежит до разделительной линии. Смотри, какие крепкие у него ноги. Если бы не морда, я бы и не поверил, что он урод. Но если он тебе не нравится, — засмеялся патрульный, — пусть бежит. Завалишь его сразу за разделительной линией, пусть с его трупом возятся другие уроды.

— Да, это их дело, — подтвердил другой. Дьердь внимательно (но не узнавая) оглядел Алди.

Он рассматривал его как скульптуру, в которую можно внести изменения.

— У нас остался Язык? Дайте ему кусок. Больно слабым он выглядит.

Алди машинально поймал промаслившийся сверток. Неужели это и есть Язык? Он всю жизнь мечтал его попробовать. Слабый запах непропеченного хлеба. Почему все вспоминают про вкус банана? С непонятным холодком в животе Алди вспомнил урода, попавшего на его флип два года назад. Он прыгнул с обрыва где-то здесь и ужасно много врал. Будто бы работал живой мишенью. Будто бы его к этому принудили силой. Но если и не врал, ко мне это не имеет никакого отношения.

Алди незаметно повел взглядом и понял, что каменистое плато ему не перебежать.

Нет, не перебежать. Пули быстрее.

Но почему вкус банана? Может, откусить? Может, мне сразу станет легче?

Соленый вкус крови мешал Алди. Сейчас я съем весь кусок. Нельзя умереть, не попробовав. А уж потом…

Но я не умру, вдруг решил он. Я не позволю себя убить.

— Ешь! — улыбнулся Дьердь.

Ему в голову не приходило, что перед ним стоит не урод, не перебежчик, не лазутчик из Остального мира, а настоящий биоэтик, бывший штатный сотрудник Комитета биобезопасности.

— Ешь!

Алди покачал головой.

"Ты пробовал Язык?" — вспомнил он голос сестры.

"Хочешь спросить, похож ли он вкусом на банан?"

"Значит, не пробовал, — пробормотала Гайя. — Если сможешь, и впредь воздержись от этого".

Что она имела в виду?

Он устал от всех этих загадок.

Все в нем кричало: проглоти кусок! Все в нем просило: проглоти, сколько можешь! Пока ты будешь рвать Язык зубами, в тебя ни за что не выстрелят. Им зачем-то надо видеть меня крепким. Сперва все съешь, потом вступай в переговоры. Ты не самый слабый пока, так утрой, удесятери силы.

— Ну? — спросил Дьердь.

Красивая улыбка приподняла уголки сильных губ. Дьердь даже засмеялся. Очень красивый, очень уверенный человек. Так смеются над извивающимся червем. У червей ведь нет ни единого, даже самого завалящего шанса полететь к звездам, если, конечно, его не задействуют в каком-нибудь биологическом эксперименте. У червей нет мечты, у червей нет желаний. О чем им мечтать? О жирном перегное и палых листьях?