На заднем дворе Ромка без труда нашел клочок взрыхленной земли. Анька сидела не на своих любимых ржавых качелях, а как раз возле этого клочка, на обломке бетонной плиты, и обрывала лепестки ромашки. Ромашка была большая, еще сочная — Анька вытащила ее из букета, который притащил Ромка. Каждый раз, отправляясь на выход, он приносил ей букет ромашек. Теперь они росли только там, за невидимой стеной. Стены на самом деле не было, но любой, кто пытался самовольно покинуть город, падал на землю, будто подкошенный, и больше не поднимался. А там, снаружи, никто не умирал. И туда Другие пускали избранных работать и получать заслуженную награду: продукты, одежду, медикаменты… и цветы. Хотя цветы не считались частью пайка — они просто росли себе в трещинах на заброшенных асфальтовых дорогах. Никто из "счастливчиков", как называли тех, кого Другие выпускали из городов, на цветы внимания не обращал — не до того было. А Ромка всегда находил минутку, чтобы нарвать для Аньки ромашек. В конце концов, это нетрудно, а она их так любила.

— Ромашка, — сказала Анька, увидев его. Ромка кивнул, пытаясь улыбнуться, потрепал ее по русой макушке.

— Привет, дуреха. Все сидишь тут?…

— Ромашка, — повторила Анька и снова уткнулась в свой цветочек. Рыхлая темная земля на могиле Чака была усеяна белыми лепестками.

Ромка постоял, водя носком ботинка по земле. Он старался думать о Женьке, но почему-то эти мысли не приносили ему радости.

— Хорошо тебе, — вдруг сказал он вслух, не поднимая головы. — Тебе хорошо, тебе все равно. Тебе не надо туда ходить, видеть рожи эти… они, как человеческие, точно, но в то же время и не такие. Не надо болтать с ними, строить дома эти их дурацкие, потом волочь рюкзак с консервами и чувствовать их взгляды на затылке…

— Любит, — сказала Анька и оторвала последний лепесток.

— Ром, расскажи чего-нибудь.

— Не хочу.

— Ну расскажи-и…

Женька была красивая девчонка и вовсе не шлюха, что бы о ней ни болтали пацаны, которым она не давала. Ромке с ней было приятно, хотя и не так спокойно, как с Анькой. Только он и представить не мог, чтобы Анька выделывала такие фокусы, как Женька. Не потому, что не умела, просто Ромка воспринимал ее как сестру. Хорошо бы Женька была такой же немногословной.

— Расскажи, — потребовала она, теребя его за голое плечо.

— Да ведь все уже сто раз рассказывал.

— Ну я еще хочу. Ты же знаешь, в нашем дворе счастливчиков больше нет…

— Вот ты мне лучше скажи, — медленно проговорил Ромка, глядя в пасмурное летнее небо. — Какого черта вы называете нас счастливчиками?

— Глупый. Ты живой. Тебя точно никогда не выключат.

Это правда. Тех, кто уцелел после общего мора, продолжали иногда выключать. Просто так, без видимых причин. Шел себе человек по застывшему в вялом страхе городу — а потом вдруг лег и умер. Или умер и лег. Когда как. Нечасто, но это случалось. И никогда — с теми, кого Другие выпускали за пределы городов. Те не умирали. Во всяком случае, так.

— А еще ты можешь работать, — вздохнула Женька. — И тебе за это платят. Это, наверное, радость.

— Коммунистка дурная, — фыркнул Ромка, хотя здесь поспорить было трудно. Он действительно не просто так приволакивал домой подарки Других — он их зарабатывал. Согнав остатки человечества в колонии, Другие строили там, снаружи, новые города — и восстанавливали старые, пришедшие в запустение после того, как большая часть их жителей погибла. Ромка подозревал, что Другие могли бы справиться с таким делом и сами, но они предоставляли возможность работать. Не заставляли, не гнали в рабство — предлагали. Некоторым. Счастливчикам. Можно было отказаться., И даже не обязательно после этого умереть. Ромка, когда ему предложили, отказываться не стал. Он был единственным работоспособным мужчиной во дворе. И считал, что ему повезло.

Только его не покидало ощущение, что все это неспроста.

— Рома, — сказала Женя, кусая хилую травинку, — а у меня ребенок будет.

Стебелек в ее зубах напомнил Ромке про Аньку. Мысль была как никогда нелепой и несвоевременной.

— Блин, — сказал Ромка.

— Ага. Третий месяц уже. Ром, я боюсь. Куда нам?…

— Ну ничего, — помолчав, сказал Ромка. — Я, в конце концов, счастливчик. Работать буду больше. Вытянем.

— Ром, а я тебя люблю, — сказала Женька.

— Знаю, — ответил Ромка.

"Любит", — подумал он, и почему-то это слово в его голове прозвучало Анькиным голосом.

На выход он отправлялся раз в две недели и неделю проводил там. Принесенных запасов хватало обычно всему двору на месяц. Это не было тяжело. Ромка иногда думал, что ему и правда повезло.

Если бы только еще не надо было смотреть в лица этим, Другим… То есть это не лица были, а что-то вроде голограмм, напоминающих людей. Другие надевали эту маску, потому что их реальная форма не имела ничего общего ни с гуманоидами, ни с любыми другими известными человеку формами жизни. Смотреть на эту оболочку было не страшно, но жуть брала при одной мысли о том, что может за ней скрываться.

И еще Ромка всякий раз тревожился, оставляя дом. Хотя, в конце концов, неделя — это совсем немного. Ничего особенного не могло случиться за неделю. Во всяком случае, теперь не случалось, ну, только иногда оказывалось, что кого-то из знакомых выключили. Но всё дальних, тех, кого он давно не видел.

Так раньше все время было.

Тетя Лена всегда его встречала после возвращения из выходов, всегда обнимала, плакала — Ромка знал, что от благодарности. А в этот раз не от благодарности. В этот раз просто плакала.

— Теть Лен, случилось что-то? — высвободившись, спросил Ромка. — Что-то с Анькой?

— Случилось, Рома, — всхлипнула та. — Нет, не с Аней… с Женей твоей.

Ромка ничего не почувствовал — должен был, а не почувствовал.

— Нет, не Другие… Во дворе в потемках упала, споткнулась. В больнице сейчас. Там лекарств не хватает. Ты лекарств в этот раз не принес, Ромочка?

Он не принес лекарств. Зато принес ромашки — как обычно. Пышный букет душистых полевых ромашек. От черты города до дома надо было пять километров идти пешком, но цветы еще не завяли и рассеивали вокруг свежий, сладкий запах лета.

Анька подошла, вытянула цветок из букета, поникшего с одеревеневших Ромкиных рук. Взялась за шелковистый лепесток бледными пальцами, оторвала.

И сказала:

— Не любит.

Женька поправилась. Девка она крепкая была. Потом, правда, плакала, но почти с облегчением. Все-таки она очень боялась становиться матерью — в нынешнем мире это было бы безрассудно. Ромка все это понимал и все равно ненавидел ее. За это облегчение. И за то, что она не умерла.

— Я тебе еще рожу, Ромочка, — бормотала она между поцелуями. — Рожу тебе хорошенького мальчика или даже двоих…

"Не любит она меня, — подумал Ромка, окаменев под ее неуклюжими ласками. — Права Анька, не любит".

В следующий раз, во время выхода, он сказал одному из Других, что хочет работать на постоянной основе. Некоторым счастливчикам такие разрешения давали — вокруг восстанавливаемых городов уже росли крохотные лагеря. В старых городах о них знали мало, и в Ромке росло неприятное смутное чувство, что эти — "самые новые", как он их про себя называл, — в итоге наследуют то, что Другие оставили от Земли. Что это все просто такой изощренный многоступенчатый отбор, который можно пройти, только если очень повезет.

В этот раз ему не повезло. "Ответ отрицательный", — прощелкал Другой, и Ромка вернулся к своей работе. Об этом случае он никому дома не рассказал. Нечем было хвастаться… и он сомневался, что они бы его поняли.

Через месяц после выкидыша Женька заболела. Это не было связано с осложнениями и сначала походило на обычный грипп. Ее сразу забрали в инфекционку — в городах теперь страшно пугались любой угрозы эпидемий. Ромка не видел ее до самого конца. Им даже тело не отдали — тела теперь жгли в больничном крематории. Можно было, конечно, выклянчить, точнее — выкупить горсточку пепла, но Ромка не стал этого делать.