Виттельс уже произвел на Фрейда неприятное впечатление своим бесстыдством, когда имел роман с Ирмой Карчевской, молодой актрисой, принадлежавшей в 1907 году одновременно ему и Краусу. Три года спустя, 12 января 1910 года, когда Краус уже решил, что психоанализ — это обман и их дружба закончилась — в том числе и из-за роскошной Ирмы, — Виттельс представил собранию психобиографическую статью о Краусе под названием «Невроз 'Факела'». Он обыгрывал предполагаемые связи между искусством и психопатологией и насмехался над Краусом, утверждая, что у него маленький орган, «Факел», который противопоставляется большому органу, «Нойе фрайе прессе», газете, ненавидимой Краусом. Венское психоаналитическое общество выслушало статью, хотя Фрейд не был от нее в восторге. Он добавил, что Виттельсу следует быть поосторожнее и не повторять подобных изречений перед более широкой публикой, которая не сможет «оценить их научность».
Вскоре подробности дошли до Крауса, и 13 февраля Фрейд писал Ференци о том, что «психоанализ оказался под угрозой из-за яростных нападок „Факела“ в связи с лекцией Виттельса», и жаловался на «безграничное тщеславие и неуважение этого талантливого зверя, Карла Крауса», как будто шутки о маленьких органах того не извиняли. Но зверь продолжал кусаться. Вспомнили и про маленького Ганса.
Детям психоаналитиков приходится тяжко. Сначала сын вынужден признавать, что испытывает эротические ощущения во время дефекации. Потом он должен говорить отцу, что у него на уме, когда по пути в школу видит испражняющуюся лошадь. Можно считать, что ему действительно повезло, если он доживает до возраста, в котором может признаться, что ему приснилось, как он насилует мать.
Фрейд посоветовал венскому обществу не обращать внимания на эти «глупые выстрелы», как он их назвал, но Виттельс самостоятельно решил, что уничтожит врага, сделав его героем сатирического романа. Краус попытался предотвратить его издание, увидев рукопись через общую подругу, которую та показала ему без ведома Виттельса, и его юрист посетил Фрейда, чтобы сообщить, сколько вреда Краус может причинить их делу. В конце концов Фрейд настоял, чтобы Виттельс показал ему гранки, и заявил ему, что «психоанализ важнее, чем твои глупые ссоры. Почему я должен позволять твоей необдуманной книге вредить ему?».
Виттельс проигнорировал эти предостережения, осенью 1910 года опубликовал книгу, получал вызов в суд за клевету и продал множество экземпляров. Он оставил кружок Фрейда, позже написал его несанкционированную биографию, потом переехал в Америку, где и работал. Делу это не повредило, но Фрейд так никогда полностью и не простил его. Когда они встретились в 1933 году, он все еще ворчал по поводу этого эпизода. Виттельс отметил, что все это было очень давно. «Знаю, — ответил Фрейд, — но ты был мне близок».
Те, кто оставался лояльным, получали в награду дружбу и профессиональную поддержку. Джонс, которого во время лекций в университете Кларка Фрейд все еще считал не совсем надежным, вскоре укрепил свои позиции. Он написал Фрейду, что тот совершенно справедливо подозревал его в том, будто он хочет возглавить движение в Англии и Америке, но теперь его «сопротивление» закончилось.
Джонсу было легко признать отцовский авторитет Фрейда. Он не был безгласным и ни на что не жалующимся последователем, но в молодости был очень осторожен. В том, как он себя вел с Фрейдом, искренние чувства смешивались с определенной долей лести. Использовались такие слова, как «гений» и «редкое удовольствие». Оттиск одной статьи, посланной ему Фрейдом, оказался, как и все остальные работы, слишком коротким. «Мы жаждем, как Оливер Твист, еще». Когда в апреле 1912 года до Торонто не дошло одно письмо с Берггассе, Джонс предположил, что оно пропало вместе с «Титаником», который утонул среди айсбергов как раз 14 апреля. «Если это так, — добавил он, — то последствия этой катастрофы еще печальнее, чем показалось на первый взгляд».
Впрочем, этот валлиец не был таким раболепным, как можно было бы предположить на основе этих выражений. Он знал, что его и таких, как он, считают послушными и легко подчиняющимися, но в своей биографии Фрейда пишет, что «лучше описать их как людей, которые справились со своими детскими комплексами и научились работать в гармонии и со старшим, и с младшим поколениями». В своей характеристике из письма в июне 1910 года он объясняет черты мазохизма в своем характере:
Комплекс оригинальности у меня слабо развит. Я стремлюсь скорее знать, быть «за сценой» и «в курсе», а не узнавать… Для меня работа подобна вынашиванию женщиной ребенка, а для людей вроде вас, мне кажется, это что-то вроде мужского оплодотворения. Точнее выразиться я не смог, но думаю, вы поймете, что я имею в виду.
Если оба были согласны, что ломать голову над новыми проблемами — дело «отца», какие могли быть проблемы? Фрейд принимал то, что предлагал ему Джонс, без иронии. Еще в начале 1910 года он говорил Юнгу, что валлиец, когда его сопротивление навсегда исчезло, кается больше, чем нужно. Джонсу он написал, как учитель в дневнике: «Вы изменились очень значительным и удовлетворительным образом».
Продолжение истории Джонса в Торонто — он снова изолирован и нуждается в моральной поддержке из Вены. Друзья умоляли его быть поосторожнее, и он вроде бы слушался, но с ним продолжали происходить неприятности. Из его статей вычеркивали ссылки на секс, издаваемый им журнал запретили, неизвестные враги действовали за его спиной, распространялись слухи о том, что он советовал людям мастурбировать, посылал молодых мужчин к проституткам, а женщинам рекомендовал заниматься развратом.
Невролог из Нью-Йорка, Джозеф Коллинз, ездил за Джонсом по Америке от лекции к лекции, публично критикуя его, потому что, как объяснил Джонс, еще в Англии он сделал психоанализ миссис Коллинз, после чего та развелась с мужем. Как обычно, Джонс был воплощением оскорбленной невинности.
Джеймс Путнам хотел, чтобы кандидатуру Джонса рассмотрели для места в Гарвардской психологической лаборатории (это могло бы изменить жизнь Джонса и, возможно, всю историю психоанализа в Соединенных Штатах). Но глава лаборатории Хьюго Мюнстерберг, хотя и признал, что Джонс — неплохой кандидат, опасался, что упор на сексе в курсе, который читается не только медикам, может привлечь «бездельников».
В чем— то Гарвард был прав. В феврале 1911 года пациентка, которую Джонс лечил в Торонто, «тяжелый случай истерии», пришла к врачу-женщине, которая одновременно исполняла функции секретаря местной Лиги чистоты, утверждая, что Джонс спал с ней «для ее пользы». Джонс дал приличное объяснение о том, что у нее произошел эротический перенос на своего аналитика -одна из опасностей профессии, как Фрейд говорил Юнгу. Но, как обычно, у Джонса эти проблемы принимали другие масштабы. Эта разведенная женщина угрожала ему револьвером, и Джонс нанял детектива, чтобы успокоить Лоу Канн. Когда он был в Чикаго, детектив тоже сопровождал его. По словам Джонса, все это стоило ему (конечно, Лоу) больше тысячи долларов.
Почему же не подать в суд за клевету, мягко осведомился Фрейд. Ответ содержался в письме Джонса Путнаму в Бостоне, где дается другая версия истории. Женщина шантажировала его, и он заплатил ей пятьсот долларов «во избежание скандала» «Джонс признавался, что его интересовали женщины, но не сообщал особых подробностей. В его мемуарах „Свободные ассоциации“ объясняется, что описание его эротической жизни в них „совершенно правдивое“, но неполное. Возможно, женщина с револьвером была бывшей женой разгневанного мистера Коллинза.». Многие в Лондоне наверняка сказали бы, что другого от Джонса трудно было ожидать.
С профессором ничего подобного никогда не случалось. Его жизнь была совершенно другой и неизменной: самодисциплина, пациенты, семья, ученики, стопки исписанной бумаги, необходимый отдых. После пятидесяти он стал особенно нуждаться в перемене обстановки летом. В апреле 1910 года он говорил Ференци: «Я отсчитываю восемьдесят один день до начала отдыха», — и предлагал ему отправиться в конце сезона в Сицилию. Психоанализ — это тяжелая работа, война с демонами, которая все осложнялась. Теперь перенос эмоций пациента на аналитика считался важнейшим элементом анализа, который устанавливал между обоими эмоционально напряженные отношения, вызывавшие призраки из детства, которые пациент или пациентка должны были увидеть и понять.
