Она повернулась к нему спиной. Кэлловэй механически расстегнул бюстгальтер, не понимая хорошенько, надо это ему или нет. Но, видимо, его согласия не требовалось. Она просто вернулась закончить то, чем занималась, когда их прервали. И, несмотря на странные горловые звуки, которые она издавала, и остекленевшие глаза, Диана по-прежнему была привлекательна. Она развернулась, и Кэлловэй уставился на ее полные груди — они были белее, чем прежде, но все так же прекрасны. Брюки становились ему тесны, и ее поведение еще подливало масла в огонь: она покачивала бедрами, проводя руками между ног, как вульгарная стриптизерша из Сохо.

— За меня не беспокойся, — говорила Диана. — Я выбор сделала. Все, что мне на самом деле нужно…

Она прикоснулась руками, которые только что побывали у нее между ног, к лицу Кэлловэя. Пальцы были холодны как лед.

— Все, что мне нужно, — это ты. Я не могу получить и секс, и сцену… В жизни каждого из нас наступает момент, когда приходится делать выбор.

Диана облизала губы. На коже в том месте, где скользнул ее язык, не осталось влажного следа.

— Несчастный случай заставил меня задуматься, заставил меня поразмыслить о том, что мне действительно нужно. И, честно говоря, — она принялась расстегивать ему ремень, — мне совершенно наплевать…

Она расстегнула молнию.

— …на эту, да и на все остальные гребаные пьесы.

Брюки упали на пол.

— Сейчас я покажу тебе, что мне нужно.

Она сунула руку ему в трусы и сжала член. Ледяное прикосновение почему-то показалось Кэлловэю исключительно сексуальным. Он засмеялся и закрыл глаза, а она стянула ему трусы до коленей и опустилась на пол.

Диана осталась такой же искусной, как и прежде, и горло ее было открыто, словно водосток. Во рту у нее было несколько суше, чем обычно, и язык ее царапал его плоть, но эти ощущения сводили его с ума. Кэлловэй настолько забылся, что даже не заметил, как легко она смогла засунуть его член себе в глотку дальше, чем ей это удавалось прежде; она использовала все свои навыки, чтобы довести его до крайней степени возбуждения. Сначала она двигалась медленно, потом ускорила ритм, так что он едва не кончил, затем почти прекратила, пока желание не прошло. Он был полностью в ее руках.

Кэлловэй открыл глаза, чтобы посмотреть на любовницу. Диана словно вонзала в себя его член, на лице ее был полный восторг.

— Боже, — выдохнул он, — как хорошо! О да, да!

Лицо ее даже не дрогнуло при этих словах, она просто беззвучно продолжала свое занятие. Она не производила обычных звуков — негромкого довольного ворчания и тяжелого дыхания через нос. Она поглощала его плоть в полной тишине.

На мгновение Кэлловэй придержал дыхание — у него возникла ужасная мысль. Голова Дианы продолжала покачиваться внизу, глаза ее были закрыты, губы сомкнуты вокруг его члена, она была полностью погружена в свое занятие. Прошло полминуты, минута, полторы минуты. И в животе у Кэлловэя что-то сжалось от ужаса.

Она не дышала. Она была так бесподобна сейчас именно потому, что ни на миг не останавливалась перевести дыхание.

Терри замер от ужаса, и член его обмяк. Но Диана не обратила на это внимания, неутомимо продолжая работать, пока в мозгу Кэлловэя формировалась невозможная мысль: «Она мертва. Мой член у нее во рту, в ее холодном рту, и она мертва. Вот зачем она вернулась, слезла со стола и пришла сюда. Она жаждала закончить начатое, ей теперь безразличны и пьеса, и ее соперница. Именно это она любила больше всего, только это, и ничто иное. Она выбрала свой удел: заниматься этим вечно».

Кэлловэй не в силах был пошевелиться; он просто смотрел как дурак на труп, который делал ему минет.

Затем Диана, по-видимому, почувствовала его ужас. Открыла глаза и взглянула на него. Как он мог принять этот мертвый взгляд за взгляд живого человека? Она осторожно выпустила изо рта его сморщенное мужское достоинство.

— В чем дело? — спросила она, и ее нежный голос по-прежнему имитировал жизнь.

— Ты… ты не… дышишь.

Лицо Дианы помрачнело, и она отстранилась.

— О, дорогой мой, — произнесла она, оставив попытки изображать живого человека. — Я слишком плохая актриса для этого, верно?

Голос ее походил на голос призрака — тихий и несчастный. Кожа, которую Кэлловэй счел такой чарующе белоснежной, оказалась при ближайшем рассмотрении безжизненной, восковой.

— Ты мертва? — спросил он.

— Боюсь, что да. Я умерла два часа назад. Но мне необходимо было прийти, Терри, — столько незаконченных дел. Я сделала выбор. Ты должен быть польщен. Ведь ты польщен, правда?

Она поднялась и протянула руку к своей сумочке, оставленной у зеркала. Кэлловэй взглянул на дверь, пытаясь заставить себя пошевелиться, но ноги не слушались его. А кроме того, ему мешали спущенные брюки. Пара шагов — и он упадет.

Она обернулась к нему, и в руке ее что-то блеснуло. Как он ни старался, он не смог разглядеть, что это. Но что бы это ни было, оно предназначалось для него.

С момента постройки нового крематория в 1934 году кладбище терпело унижение за унижением. Могилы грабили в поисках свинцовой подкладки гробов, камни выворачивали и разбивали, все было испещрено граффити и загажено собаками. Не много осталось и приходивших ухаживать за могилами. Несколько человек, у которых здесь были похоронены дорогие родственники, стали слишком стары, чтобы пробираться по заросшим тропинкам, и слишком слабы духом, чтобы смотреть на этот вандализм.

Но так было не всегда. За мраморными фасадами викторианских мавзолеев покоились члены влиятельных и процветающих семей. Отцы-основатели, местные промышленники и чиновники — все, кем по праву гордился город. Здесь было погребено тело Констанции Личфилд («Доколе день дышит прохладою и убегают тени»), [9]и могила ее была одной из немногих, за которыми еще продолжали ухаживать тайные почитатели.

В эту ночь на кладбище никого не было — для влюбленных парочек стоял слишком сильный холод. Никто не видел, как Шарлотта Хэнкок открыла дверь своего склепа, и, пока она с трудом пробиралась навстречу луне, ее приветствовали лишь хлопавшие крыльями голуби. С ней был муж, Джерард; он сохранился хуже, поскольку умер тринадцатью годами ранее. За Хэнкоками следовал Джозеф Жарден со своей семьей, за ними — Марриотт Флетчер, и Энн Снелл, и братья Пикок. В одном углу Альфред Кроушоу, капитан семнадцатого уланского полка, помогал своей прелестной жене Эмме выбраться из их гниющего ложа. Повсюду приподнимались крышки фобов: да это же Кезия Рейнольде со своим ребенком, который прожил лишь один день, и Мартин ван де Линде («Память праведника пребудет благословенна»), [10]у которого пропала жена, Роза и Селина Голдфинч — обе прямые как тростинки, — и Томас Джерри, и…

Слишком много имен, чтобы перечислить все. Слишком много степеней распада, чтобы их описывать. Достаточно будет сказать, что они восстали из мертвых: саваны развевались на ветру, лица были лишены плоти, виднелись обнаженные черепа. Но они, распахнув ворота, вышли с кладбища и пробирались через пустыри к «Элизиуму». Издалека слышался шум машин. Где-то наверху проревел самолет. Один из братьев Пикок, засмотревшись на мигавшего разноцветными огоньками гиганта, споткнулся, упал ничком и сломал челюсть. Ему осторожно помогли подняться и под руки повели дальше. Падение не причинило ему особого вреда; да и что с того, что в день Страшного суда он не сможет смеяться?

А тем временем генеральная репетиция продолжалась.

Кэлловэя не могли найти у занавеса; и Хаммерсмит через вездесущего мистера Личфилда передал приказание начинать спектакль, с режиссером или без него.