— Интересно, — заключил и посмотрел на Кира. — А почему не на белорусском языке?

— Так после вас писать на нем мне стыдно. Вы задали такую планку, — Кир указал на потолок, — что не допрыгнуть.

— Вот как? — писатель удивился. — Не говорили мне такого. Какое из моих произведений понравилось?

— Все замечательные, — отозвался Кир. — Но, если выбирать среди шедевров, то ближе всех «Сивая[4] легенда».

— Почему? — вновь удивился Короткевич.

— Язык великолепный — сочный, поэтичный. Вся повесть как поэма. Мне не понятно, как вам удалось всего лишь в четырех главах раскрыть эпоху. Герои яркие, живые. У вас даже наемник из Швейцарии в душе поэт.

— Гм! — Короткевич улыбнулся. — Молодой я был, когда ее писал. Ладно, дам тебе рекомендацию. Талант заметен в книжке, талантам нужно помогать.

От Короткевича Кир вышел захмелевшим, зато с рекомендацией от классика. С двумя другими вышло проще: Кир предъявлял писателям рекомендацию от Короткевича, и те немедленно соглашались написать свою. Авторитет живого классика довлел над рядовыми членами Союза. Хотя коньяк им тоже нравился…

Кир съездил в Дом литератора на Фрунзе, 5, в приемной председателя Союза оставил свои книги, заявление и собранные им рекомендации. Их приняли и наказали ждать рассмотрения на секции прозы, которое состоялось через две недели. Идя на заседание, Кир не тревожился — не может быть, чтобы прозаики не согласились с рекомендацией живого классика. Но он ошибся…

Обсуждение произведения молодого кандидата на вступление в Союз писателей по духу и характеру выступлений напоминало первый семинар Амлинского. Чего Кир там только не услышал! Что проза у него незрелая, идеологически не выдержанная, а тема вообще отстой. Какая-то фантастика, происходящая в далеком будущем, в то время как в республике ждет отображения в литературе труд рабочих и колхозников, ученых, инженеров… Что жалкие потуги соискателя на место уважаемом Союзе безмерно далеки от традиций славной белорусской прозы. Особенно неистовствовала дама с фамилией Космач.

— Фантастыка наогул[5] не литаратура, — шипела, брызгая слюнями. — Яе прыдумали на Западе, каб падмануть людзей, увесци их ад акружающей действительности. Наш прынцып — реализм.

Кир не сдержался:

— А как же Гоголь, Салтыков-Щедрин, наш Короткевич, наконец? — спросил у разъяренной дамы. — Они фантастику писали.

— Брехня!

— Неужели? — Кир усмехнулся. — Кузнец Вакула Гоголя летает верхом на черте. У Салтыкова-Щедрина в «Истории одного города» в голове чиновника присутствует органчик, играющий мелодии. У Короткевича Гервасий Выливаха[6] играет в шахматы с Смертью. И это реализм?

— Какой, глянь, грамотный! — скривилась Космач.

— Студент Литературного института.

— Что этот институт! — махнула рукой дама. — Куда похуже будет, чем наш филфак в БГУ.

— Неужели? — Кир не сдержался. — Элитарный вуз, где лучшие преподаватели Советского Союза, хуже, чем ваш занюханный филфак?

Его слова взорвали обсуждение, поскольку большинство на нем присутствовавших этот филфак как раз закончили, чем и гордились.

— Хам! Не давать яму рекомендацию! Пускай в своей Москве в союз вступает! — неслось со всех сторон.

— Тым больш, што на расейскай мове пиша, — добавила Космач. — Такие нам в Союзе не патрэбны.[7]

Кир плюнул и ушел. День он переживал, а после вспомнил Кузьмина и позвонил его помощнику, которому и рассказал об обсуждении на секции прозы.

— Что так сказала? — переспросил помощник. — Что авторы русскоязычной прозы в Союзе не нужны?

— Сам это слышал, — заверил Кир. — Да и другие тоже… Еще кричали, чтобы в Москву я убирался и там в Союз писателей вступал.

— Я понял вас, — сказал помощник. — Не переживайте, Константин Васильевич. Как полагаю, ситуацию поправят…

Звонок по телефону правительственной связи.

— Здравствуйте, Евгений Иванович. Узнали?

— Конечно, Александр Трифонович! Приветствую сердечно! Рад слышать вас.

— А я не радуюсь, Евгений Иванович. Мне тут такое сообщили… Хоть стой, хоть падай.

— Что конкретно, Александр Трифонович? — Скурко[8] насторожился.

— На секции прозы Союза обсуждали книгу Чернухи Константина и отказали молодому автору в рекомендации для вступления. Причиной стало то, что пишет он на русском языке.

— Не может быть! Русскоязычных мы тоже принимаем.

— Жаль, что вы не знаете подробностей, а следовало бы. Ему кричали, чтоб уезжал в Москву и там вступал в Союз, мол, в Белоруссии такие не нужны. Тон в этом шабаше задавала писательница по фамилии Космач. Я, честно говоря, такой не знаю и никогда о ней не слышал. Как это согласуется с политикой партии о равенстве национальностей в стране? Или у вас там правят бал нацмены?

— Обещаю, Александр Тихонович, что разберусь немедленно! — поспешил Скурко. — Мы все поправим, а виновную накажем.

— Что ж, действуйте. И, кстати, о Чернухе. Читал я его книгу — человек талантливый. Работает зубным техником в поликлинике, где его очень хвалят. Он труженик, передовик соревнования, мастер своего дела. Заочно учится в Литературном институте, в Москве печатается. Если уж таких не принимать в Союз писателей…

— Примем непременно! — пообещал Скурко.

— Рад это слышать. До свидания…

Скурко немедленно собрал на совещание секретарей правления. Тут нужно сделать отступление. В своем кругу секретари общались на русском языке. Так требовал Скурко. Мовой он владел отменно и не терпел, когда ее коверкали другие. У секретарей же это было сплошь и рядом, в разговорах они болтали на трасянке.[9]

— Кузьмин мне позвонил, — сказал Скурко собравшимся, — и сделал выволочку. Так стыдно было! Да что вы тут творите? Микола, — он посмотрел на секретаря по работе с молодыми авторами, — книгу Чернухи вы на секции прозы обсуждали?

— Было, — тот кивнул. — Не рекомендовали для вступления.

— По какой причине?

— Ну… — секретарь замялся. — Незрелый автор, фантастику какую-то пишет.

— Еще на русском языке, — насупился Скурко. — И вы ему об этом заявили в присутствии свидетелей. Дескать, такие не нужны. Пусть отправляется в Москву и там в Союз вступает. Было?

— Так это Космач, — секретарь вздохнул. — Она же дура и не следит за языком.

— А почему она участвует в работе секции? Кто пригласил?

— Я, — секретарь понурился. — Надо было этого Чернуху завалить на обсуждении. Зачем нам здесь русскоязычный, да еще фантаст? Не знал, что он знакомый Кузьмина.

— А пусть бы не был! Соображать же надо, что можно говорить. Он написал бы жалобу в ЦК, они б устроили проверку и нашли б в Союзе сборище нацменов. Мне так Кузьмин и заявил. Хорошо, что обошлось его звонком, иначе б стало кисло. После проверки сделали б оргвыводы. Вы потеряли б свои должности, да и меня могли б турнуть. Пусть даже отбрехались, но, если бы в Москве узнали… Срезали б нам квоту на переводы, и плакали бы наши гонорары.[10] Понятно?

— Да, — ответили секретари почти что хором. — Что сделать нужно?

— Чернуху принимаем в Союз писателей решением правления — немедленно. В Литфонд, естественно. Надеюсь, возражений нет?

Все закрутили головами.

— Космач вывести из состава комиссии по приему новых членов за высказывания, идущие вразрез с политикой партии. И впредь чтоб духу ее не было на обсуждениях! Уразумели?

Секретари кивнули. Скурко же мысленно вздохнул: в Правлении она останется и будет гадить, голосуя против всех решений. Злопамятная дама.

— Микола, свяжешься с Чернухой. Извинишься перед ним и сообщишь: правление разобралось и приняло его в Союз писателей. Удостоверение вручу я лично.

— Сделаю, — ответил секретарь…

Кир не подозревал, какие говны забурлили в писательской верхушке после того, как он позвонил помощнику секретаря ЦК, но то, что тот вмешался, догадался. Чернуху вызвали на Фрунзе, 5, где председатель, фальшиво улыбаясь, вручил ему удостоверение члена Союза писателей БССР. Кир навестил Литфонд и, получив письмо в горисполком с просьбой помочь ему с квартирой, отнес его начальнице жилищного управления. Та написала резолюцию на документе, после чего отправила просителя к сотруднице рангом ниже. Той Кир сказал, кем он работает, привычно заглянул в пасть дамы и пообещал керамику — без очереди и по государственным тарифам. Был ею понят.