Чтобы ты пришла в платье и без трусов. Меховые чулки? — но только к ним юбка очень короткая. С серебристыми туфлями. Smoking blonde in stockings. Нажимаешь — всё какая-то хуйня. Ничего не появляется. Всё — обман. А то и трояна пытаются заслать. А по асфальту каблучки. Каблучки. Каблучки. В «Доме» гораздо пафосней, чем в «Билингве». Сначала в «Билингву» поедем. А «Дом» — это на всю ночь. [Укуси суку.] К сожалению, раз на раз не приходится. Или к счастью. Это несчастье счастья. Бывает так, что всё превращается в муть и тупую похабщину. Какие-то тонкости неуловимы, и проектировать их невозможно. Вот повернётся как-то в профиль, соскользнёт. — Скука, досада, уныние — всё вялое, еле-еле. Всё с трудом. А он ходит взад-вперёд в темноте. Шаркает, возится. И ветер подвывает. Иногда с низкой крыши с грохотом съезжает лавина снега. В одном и том же случае чувства людей могут разбегаться до краёв спектра. До неузнаваемости. Как знать, что он думает? Может, он сейчас свихнётся и зарежет. Ведь зарезал Н.Ф. некогда Рогожин. Или удавит проволокой какой-нибудь. Но всё так тускло, что и это не страшно. Повернёшься на другой бок — и кое-как засыпаешь. А ещё был корнет Елагин. Тоже реальный случай, несомненно.

Катя, твой муженёк бывший жив? Не слышит. Не даёт ответа. Ведь ты на три года меня старше, а он ещё лет на десяток старше тебя. Услышала. Смеётся. — Я знала, что у тебя всегда будут живы чувства ко мне. До гроба. Я знала.

Какие чувства? Никаких чувств, кроме вялого раздражения, когда мешают или требуют. Иногда страх. Ещё обида — совсем слабая. Страх сильней обиды — не сравнить. Если ты такой здоровый, чего ж ты плачешь? Плачу?. За тупое психическое здоровье должна быть расплата. Она грозно присутствует где-то в глубине. Копится там. За надмение спокойствия и здравомыслия. Хоть кол на голове теши. Утешай, утешай. Плачу от жалости, ко всем, кому я не могу ничего дать. И не понимаю почему. У меня ничего нет. Плачу от нищеты. Тут и воробей закукует.

Но возможно, все это давно поняли и ничего не ждут от тебя. Махнули рукой. А ты не понял, тебе всё кажется. Всё равно я знала, что ты ко мне не станешь равнодушным никогда. Это уж так. Неравнодушный или нервно-душевный? А в доминошке мужички. Мужички. Мужички. Только, пожалуй, это шахматисты. Как знать. Ты представляешь: наш товарищ Серёжа! Спился! А Даниле так и не позвонили.

Вскочил и пялю глаза. Никого нет. Что это пролетело под потолком галереи из конца в конец? В темноте. Неужели летучая мышь завелась? Какими-то угловатыми рывками. И обратно. Бесшумно. Или чёрная моль. Вино и мужчины — её атмосфера. Как раз то, что нужно. Нетопырь, не то упырь. Почему «не то»? По-моему, одно и то же. Шампанское, налитое в фаянсовую чашку, давно уже отдало все пузырьки в эту атмосфЭру. Полчашки стоит — спокойное и светлое, как моча. Нет, не так. Горечь горячая — остыла и стала просто вонючая? Нет, плёнка сладости намертво облепила губы. Не оближешься, не отплюёшься. Наверное, уже утро. А ты посмотри на часы.

Да, кажется, что вот-вот поймают, изобличат — и будут жестоко теснить и ругать за мою неправильную жизнь. Не так, как ты ругаешь, потому что всё знаешь обо мне. Ты не ломаешь, а только жалуешься. Они будут в шоке и будут стараться сломать. Правильная или неправильная — она моя. У них своя. Тупик совершенной чуждости. Нет общих предметов. Только пытка безмолвия.

Пустая бутылка из-под шампанского стоит у косяка. Он мог бы насторожиться. А теперь. — Дверь открыта. Что там происходит?..

— Пусти! Пусти! — крикнул он тонким голосом. — У дедушки есть бумажка!

Так жалко, беспомощно — в третьем лице о себе. Я в ужасе заглядываю в распахнутую дверь квартиры. Куда он только что вошёл, не успел включить свет. — Темень. Какая-то слабая возня. — Кто там? Кто там? — Трусливый, вязкий, невнятный крик еле-еле проталкиваю пузырём сквозь губы. И проснулся от этого чрезмерного усилия… —

В галерее всё видно — до дальних сумрачных углов. Рядом с моим лежаком горит настольная лампа. Тихо, обыкновенно, мирно. Никто под потолком не летает. (Лишь порой скрежещет подтаявшая лавина снега, съезжая с низкой кровли.) Я ворочаюсь бесконечно. Сердце колотится о жёсткую лавку. Боже! Какая ещё бумажка? Что он имел в виду, мой бедный отец, в эту страшную минуту?

Потопал в носках в сортир. Напрасные слова. Какие там слова? — я забыл. Кто-то и тебя потом с виньеткою сравнит, в которой что-то. Выглянул в оконце — рассвет на заднем дворе. Снова снег летит. Завтра первое апреля. Каждый день подсыпает.

Не люблю публичность. Я вообще ничего не буду говорить. На самом деле это приглашение к какому-то общему разговору. Моя попытка связана с попыткой попытаться. Я мастер по преодолению страха. Мне кажется, что я наиболее здравомыслящий из всех. Притом что я совершенно не мыслю. Похоже, что когда человек начинает систематически мыслить, он перестаёт мыслить здраво. Есть такое подозрение.

[Мудро горд ум. Как мудро горд ум!] Что касается мыслительной деятельности, то, возможно, продолжая поиски, мы когда-нибудь получим в полной мере приемлемую совокупность идей. Прежде чем всё кончится, хотелось бы показать, как упомянутая квантовая активность должна неким невычислимым образом связываться с поддающимся вычислению процессом атрибутации. Всё это имеет прямое отношение к называнию.

Мы область призраков обманчивых прошли. Вот уж область, которая не оставляет после себя ощущения призрачности. Нет, весьма надёжная реальность. Область затянувшегося молчания. Беспредметный разговор. Что сказать? Я глупый, у меня нет слов. И нет мыслей. Когда меня спрашивают, я ещё могу вдруг ответить что-нибудь интересное. А так — нет. Silentium. Только не глубокомысленный silentium, упаси боже. А самый что ни на есть дурацкий.

Глядит волчонком. Не то слово! Сами посудите: салон, где слово «миостимуляция» — пустой звук? Да таких уже давно нет! Но тем не менее нет и тени сомнения. Вот тебе слово — «рюпса». Что это такое? Это чего-то неизвестное, чего не существует. А его уже назвали. Звук-то какой! Ну, очевидно, это какая-то китайская таратайка. Или, пожалуй, кибитка. Император Шихуандзи так повелел.

Может быть, патетично звучит, но это симфонический оркестр сыграл скромную партитуру, и это не может не быть сразу видно. Мой критик хотел обиняком сказать, наверное, именно это. У нас градусов 25 Цельсия, босиком ходим, семячки бросаем в грядки. Всё как много лет назад. А урок переплётчика я ведь выучила. Умею марморизовать обложки. А содержимое книг — Вашим доменом. (Что это значит? Наверное, что-нибудь типа «Вашими молитвами». — Как поживаете? — «Вашими молитвами, очень плохо», — шутил один мой знакомый батюшка.)

Вы спрашиваете? Конечно, персиковую! Ура! Половину я сам выпью, а другую половину припрячу в своём сарайчике и буду подманивать туда друзей — Киясова, Хмелевского и прочих, кто забредёт: «А ну-ка попробуй, что мне из Сербии прислали»… А вы говорите! Нам бы лишь бухнуть. И тогда сразу ничего не сможет произойти. И не сумеешь ничего никому объяснить. Спать. Тоже как бы не так. Не прямо.

Элмар учил его быть асоциальным. А он, наоборот, как раз хотел прийти в себя, как-то определиться. Поставить себя на твёрдую ногу. «Зачем мне специально — асоциально?» — говаривал Нестор грустно. Да уж. Это мы умеем. Нам всем нужно нечто прямо противоположное. Нет, это вам только кажется. А на самом деле вы погрязли в стереотипах, навязываемых социумом. Не надо утрировать. Здесь [мода — задом] бздеть. Куда ж денешься? [Да, здесь сед зад]. Вот это уже лучше. Более точно, по крайней мере. И трудно представимо. Там есть ещё такой маленький старичок. Его зовут сэр Дэвид. Любитель попок. Пристроился там и участвует в спектаклях. А Ганин подал в суд на Дарью Донцову за то, что она пишет плохие романы и оскорбляет его вкус литературный, а на самом деле за то, что она чего-то там высказалась в его адрес. Сегодня специально посмотрела многие передачи по телевидению. Они интересны, но ничтожны. А многие даже и не интересны. Достопрезренны. Переключаешь, тыкаешься. Нет, детективы-боевики порой можно смотреть. Но всё равно: некоторые — настолько топорны, что вызывают цинический хохот.