Дошло. Вздохнул тяжко.

— Э-эх, Воевода. А я только… Ладно. Спасибо. Что предупредил. А то попал бы… как кур в ощип… А, кстати, как там невестка моя? Жива ещё?

Ну вот, вспомнил. А ведь через ту молодку-вдовушку я тебя и «нагнул». От чего ты нынче и «в гору пошёл». От «сорома», произошедшего из её дурного нрава да уловки в твоём доме живущих баб-«крокодилиц», привёдшей к «вдовы бесчестию». Сколько тогда было эмоций, слов… Сказанных и несказанных. Прошло всё. «Сухой остаточек» да дети малые — осталося.

— Жива. Родила. Мальчуганчик. Вроде — на тебя похож. Да не злись ты. Шучу я. Замуж выдал. За марийского азора. Северные роды тамошние надо под свою руку привести. Вот ею и заплатил. Белая, мягкая. Азор — не нарадуется. Волю мою и веру православную принял. За женой приданое. Да и она, вроде, воем не воет.

«Мы не против того, чтобы женщина торговала своим телом, а против того, чтобы она им спекулировала».

Лучше уж мы сами. «Мы» — государи, правители.

Я, было, подумал, что Горох и денег назад попросит. «В знак взаимной дружбы, любви и согласия». Две сотни гривен, которые я у него тогда шантажом вынул. Но — нет. Хватило у мужика ума не нарываться.

Глава 516

По утру… Факеншит! Бегом-бегом! «Конвой устал!». «Разгон Учредительного собрания» — хан Асадук со своими заявился.

— По велению светлого князя Суждальского Андрея Юрьевича надлежит сопроводить Воеводу Всеволжского. Под княжьи очи. С превеликим поспешанием! Бегом…! О! Тут и бабы есть?!

— Асадук! Ос-сади! Вот сейчас соберёмся, рассядемся, посчитаемся… Эники-беники ели вареники…

Ш-ш-ш, дзынь, бряк…

— Ты чего?! Схренел?! Морда жёлтая!

Асадук, ни с того, ни с сего, выхватил саблю и на меня кинулся. Я ещё толком не проснулся, только и успел в сторону отскочить. Хорошо, Сухан рядом стоял — поймал половецкий клинок своим топором.

Господа! Итить вас ять и прополаскивать! Я чрезвычайно изумлён… формой и интенсивностью вашей мышечной активности! С какого хрена?!

Пацаны! Я в полных непонятках! С чего кипеж?! Попытка покушения на мою, особо ценную в некоторых местах, особу?

Да не делается так! Могли отъехать пару вёрст и там спокойно зарубить! И под лёд спустить. Бесследно.

Не врубизм охренительный. Это меня Боголюбский заказал? Или Асадук от себя играет? Я его, конечно, подкалывал. Но не сильно. Или кто-то ещё за мою голову заплатил?

Мда… На «Святой Руси» есть пример когда одного князя очень похоже… тоже на марше… именно, что слуга прискакал и рубанул…

Бабы только-только вышли на крыльцо. Тут они разом взвизгнули. Но Рада, как наседка, всех тихо-тихо… без шума и крика… стайкой назад… пошли-пошли в дом… Горох тупо хватается за пустой пояс — меч не подцепил. Да и то сказать — ходит по домашнему. В своём же дворе! Его гридни за рукояти мечей схватились, на кипчаков Асадука смотрят. Те — в сабли вцепились и глазами по сторонам — ширк-ширк. А сам хан аж кипит.

— Ты…! Ты зачем…! Нашу мать умай…!

Охренеть… Твою мать…? Ума… что? Или — чем? Бли-ин… Не фига не понятно. Поэтому лучше… а хрен знает — что лучше, когда непонятно… а сабля-то у него уже наголо…

Руку к сердцу, поклон в четверть.

— Извини хан. Но ты зря взволновался. Я ничего про твою мать…

— Кха! Нэ про мою! Ты…! Ты… Умай… Нашу мать! Нашу всехную мать! Всего жёлтого народа…!

«Всехная мать»? Это кто? Богородица? Ещё знаю — Гею, Астарту, Кибелу… Умай?… Не, не знаю.

У меня был настолько глупый вид, что Асадук поверил в отсутствие злого умысла. Периодически ругаясь, кхекая и фыркая, он то убирал саблю в ножны, то вытаскивал обратно, чтобы сокрушенно покачать головой над отметиной, оставленной на добром клинке топором Сухана.

Одновременно объяснял, что считалка из моего совейского детства — «эники-беники» — довольно точно воспроизводит «Энныке-бэнныке» — «Мать Всемогущая». Так начинается молитва кыпчаков, обращённая к Умай — женскому божеству тюрков, «Матери Народа». Понятно, что искажённое начало сакральной молитвы в устах иноверца воспринимается как святотатство. «Оскорбление чувств верующих» в эту Умай и личное оскорбление хану.

Но поскольку у меня в голове навоз — он меня прощает.

— Ну спасибо, Асадук. Думаю, что навоз — в твоей голове. Только имея на плечах корзину кизяка можно кинуться с саблей на гостя своего господина. Но я тебя тоже прощаю.

После чего, как и обычно для мужчин, я нашёл выход из неудобной ситуации в форме наезда на женщин:

— Бабы! По машинам! Э… По кошевам. И чтоб ни одна носу… Факеншит уелбантуренный! Я из-за вас с кипчаками — резаться не буду. Хватит мне одной… ихней «всехней». Бегом!

Причём здесь бабы? — Не причём. Сам дурак — не знаю тенгрианский пантеон, не в курсе кипчакских молитв и обрядов.

«И пред идолом гнётся кипчаков спина.

Всадник медлит пред ним, и, коня придержав,

Он стрелу, наклонясь, вонзает меж трав,

Знает каждый пастух, прогоняющий стадо,

Что оставить овцу перед идолом надо».

Низами было легче: у него любимая женщина — рабыня-половчанка. Авторский гонорар, подарок правителя, «величавая обликом, прекрасная, разумная», ставшая женой и музой.

Поскольку я жениться не планирую, то… всё — сам. Учиться, учиться и учиться.

Но кто-то же должен быть объявлен виноватым в том, что у хана клинок выщерблен!

И мы — поскакали. В смысле — поехали. В смысле — я спать завалился.

Асадук, идя в Гороховец, оставлял своих людей в селениях по дороге. Те собрали к нашему появлению сменных лошадей. Не полная станция — подстава, перемена, эстафета. Но всё равно — живенько идём, не обоз гужевой, где возчики рядом с санями пешком топают.

Ещё тема для разговора с Боголюбским: надо ставить ямскую гоньбу и на его землях. И здесь — от Гороховца по Клязьме вверх. И с верху, от Москва-реки, и вбок — Суздаль-Ростов-Ярославль, и…

Ваня, уймись. Почтовый тракт — денег стоит. Конечно, тебе Андреевыми деньгами легко сорить куда ни попадя.

…

Только приехали в Боголюбово на посольский двор — Лазарь с крыльца бежит. В одной рубашечке.

— Иване! Господине! Я такой радый!

Обнялись, поздоровались.

Вырос парень. Кровь с молоком. Как вспомню нашу первую встречу в Твери, когда он в наряде от БДСМ… Длинный. Но — лёгкий. Беленький, тощий, гладенький — без бороды. В высоких красных кожаных сапогах, толстом кожаном жилете на голое тело и кожаной юбке по колено с разрезом на заду. Он тогда в поход собирался, тренировался без отдыху. Ни — ума, ни — доспехов.

Теперь-то… повзрослел. И доспех точно есть — сам присылал. А вот ума… И чего он жениться надумал?!

Из-за его плеча Резан кланяется. Почему поклон мелкий, а кафтан форменный отсутствует? — А, понял — брюхо наел.

И ещё один рядом стоит. Поклон — мой, кивком. А кафтан… у меня таких нет. Что за птица?

— Я — сеунчей князя Суждальского. Князь велел звать Воеводу Всеволжского во дворец. Немедля.

— Так… Я ж с дороги! Мне б помыться-переодеться. Съесть бы чего…

— Князь велел — немедля. Пойдём воевода. Там… накормят.

Факеншит! Добавлю: уелбантуренный!

Я ещё члены с дороги не размял. Во всех смыслах этих слов. А меня уже…

Андрей меня загодя «нагибает»? Чтобы я в разговоре спину почёсывал да брюхом марши наигрывал? Что ж он мне такое-эдакое…? Или у него так для всех, нормально?

Послать бы всех. Сходить в баньку, откушать угощений… Во что мне потом неудовольство Андрея, такой задержкой да непослушанием вызванное, встанет?

— Лады. Резан — коня. Во дворец.

Уже выскакивая со двора увидел, как вешались на Лазаря сёстры его, как обнимала Рада. А тот посматривал на одиноко стоящую в стороне, вылезшую из саней, Цыбу. Ох, и будет тут… Лучше — к Андрею.

«Ноныча — не как давеча»: народ от скачущего сеунчея — в стороны, ворОтники — кивают приветливо, слуги на крыльце — ждут уже.