— Я пришлю к вам Малькома, — изумленно пробормотала она.

Не зная, что еще сказать, как быть, она вышла с болью в сердце, сожалея, что, очевидно, заставила его снова пережить какую-то забытую душевную боль.

Джон Патрик не видел Аннетту до второй половины следующего дня. Каждый час и каждую секунду мучился от беспокойства. Она видела рубцы у него на теле, рубцы, которые свидетельствовали о том, что он лжец и, может быть, преступник, которого разыскивают дорогие ее сердцу английские солдаты.

Какая глупость с его стороны — подпустить ее так близко к себе, твердил себе Джон Патрик, но сам уже изнывал по ее мягкому, нежному прикосновению. Да, на Карибских островах он, после вынужденного воздержания на английском флоте, не раз укладывался в постель с женщиной в силу обоюдной нужды и похоти. Он знал, что большинство женщин лягут с ним и задаром. Но все это было не то.

Он повернулся на бок и стал вспоминать, как однажды вернулся на ферму в Мэриленде. Именно там он понял, что человек не может снова стать прежним. Он больше не соответствовал былому представлению о себе. Он уже не был тем беззаботным молодым человеком, который несколько лет назад простился с родней. Он убивал, воровал, грабил и понимал, что эту страницу его жизни они читают по его глазам. Хотя отец и мать не помнили себя от радости, снова увидев сына, он заметил, с какой горестью они смотрели на него, и почти такой же взгляд был у них, когда речь заходила о Ноэле.

Да, Ноэль разбил им сердце, но он знал, что их младший сын, он, Джон Патрик, доставил им такое же страдание.

Мысль о Ноэле снова заставила его сожалеть о своей самонадеянности и неосторожности. Он подверг Ноэля — и самого себя также — большой опасности. У английского офицера не может быть шрамов на спине. Поймет ли она, что означают эти шрамы?

Черт его подери за то, что он позволил себе рассиропиться при виде хорошенького личика.

Еще злясь на себя, он сел на кровати и спустил ноги вниз. Он взялся здоровой рукой за спинку кровати и попытался встать. На это ушли все его силы. Голова закружилась, и он пошатнулся. Схватив палку, что Ноэль принес накануне, Джон Патрик попытался сделать шаг. Потом другой. Проклятие, он слаб, как котенок, да еще и жар не проходит. Он сделал еще шаг и, доковыляв обратно до постели, упал на нее без сил. Рана в бедре жгла так, словно в нее сунули факел.

Несколько секунд он просидел на кровати, стараясь дышать ровнее и надеясь, что боль пройдет. Каждая минута, проведенная в этой комнате, в этом доме, причиняла ему почти физическое страдание. Это все равно, что жить, все время ожидая удара топора.

Ноэль бросил на него пронзительный взгляд, когда Джон Патрик рассказал, что случилось.

— Ты ведь хотел, чтобы именно она перевязала твои раны? Не мог подождать, пока этим займется Мальком.

— Да у нее руки мягче, — огрызнулся Джон Патрик, но чувство вины не оставляло его.

Да, он хотел, чтобы Аннетта коснулась его. И, черт побери, кто бы предпочел уход и помощь Малькома ее заботам. Ну как объяснить, что он чувствовал себя таким несчастным и одиноким?

Джон Патрик нахмурился. Ноэль говорил, что у Аннетты живой, любознательный ум, и еще он сказал, что не в ее натуре молчать и не задавать вопросов, если она чего-нибудь не понимает.

Однако она видела его спину вчера. С тех пор она не показывалась. Айви однажды ему сказал, что матросы при виде ледяного выражения на его лице предпочли бы броситься за борт, только не подвергаться его гневу. С годами он сумел отчасти укротить свой характер, но и его матросы, и его враги не очень-то доверяли его выдержке. Именно с таким выражением лица он и проводил вчера Аннетту.

Нет, на нее он не сердился. Он злился на себя, и тем более что в ее глазах тогда мелькнул ужас. Он почувствовал себя униженным от того, что она узнала, как с ним обращались. Он бы ни за что не признался себе в этом, но шрамы на спине были еще одной причиной избегать женского общества.

Однако что сделано, то сделано, ничего не изменишь.

Он тяжело задышал. Черт побери эту боль. Черт побери этот жар, сжигающий тело. Он сжал челюсти и снова попытался встать, чертыхаясь. Если он будет так долго выздоравливать, то никогда ему отсюда не вырваться. Его людей засадят в тюремные норы, где две трети умрут от оспы, лихорадки или голода. Или их всех повесят.

Джон Патрик ненавидел себя за беспомощность. В последние годы он ощущал ее слишком часто.

Он сделал еще шаг, и в эту минуту раздался стук в дверь. Думая, что это брат или Мальком, он крикнул:

— Войдите.

Но на пороге стояла Аннетта Кэри, и Джон Патрик сразу почувствовал, что он в одной ночной рубашке.

— Вам еще нельзя вставать, — упрекнула она его.

Джон Патрик посмотрел на поднос у нее в руках. На нем стояли графин, несколько стаканов и блюдо с печеньем.

— Это лимонад, — сказала Аннетта.

Он шагнул к кровати, сел и тяжело вздохнул.

— Спасибо, — выдавил он из себя, все еще остро ощущая полнейшую свою беззащитность в проклятой ночной рубашке. Он посмотрел Аннетте прямо в глаза. Она не отвела взгляд, и Джону Патрику это понравилось.

— Боюсь, что мои шрамы оскорбили ваше зрение, — решил он взять быка за рога.

Она поместила поднос на столик и налила ему стакан лимонада.

— Нет, — тихо ответила Аннетта, — просто так тяжело было думать, как это больно.

— У боли, мисс Кэри, есть одно достоинство. Когда она проходит, о ней забываешь.

— Неужели это и вправду возможно? — спросила она, как будто думала об этом раньше и сейчас не верила ему.

Голос у него помягчел:

— Да, мисс Кэри, это именно так.

— Неужели и мой отец когда-нибудь сможет забыть о случившемся?

Он вспомнил, что Ноэль рассказывал об ее отце.

— Не знаю, — ответил он честно.

— Его вымазали дегтем и обваляли в перьях, и у него были сильные ожоги.

У него перехватило дыхание. Да, Ноэль рассказывал об этом, но смысл дошел до него только сейчас. Он никогда не видел подобной экзекуции, но слышал о таких случаях и сомневался, что существуют наказания более жестокие, чем это.

— Мне очень жаль, — сказал он.

— Он едва не погиб сначала от ожогов, потом от воспаления легких. Они бросили его на дороге почти голым.

Подбородок у нее задрожал.

— И вы присутствовали при этом?

Аннетта кивнула.

— Они ночью пришли к нам домой с горящими факелами, на лицах были маски, и от всех пахло виски. Отец научил меня стрелять, и я надеялась, что мы сможем их отпугнуть. Но отец решил, что сумеет их уговорить. Ему всегда удавалось воззвать к рассудку. Но тогда никто его не стал слушать. Они схватили его и уволокли с собой. Я пыталась что-то сделать, но меня крепко держали.

На ее серые глаза навернулись слезы. Джону Патрику нестерпимо захотелось взять Аннетту за руку, утешить ее. Она так бережно перевязывала его раны, а сейчас было больно ей. Он чувствовал эту боль как свою.

— И они заставили его смотреть, как горят наш дом и конюшня.

Руки у нее задрожали.

— Милосердный господь, — прошептал Джон Патрик.

— На следующую же ночь я бежала. Я боялась за отца. И я ненавижу мучительство и жестокость.

Он на секунду зажмурился — столько боли от мучительных воспоминаний прозвучало в ее голосе.

Он тоже помнил, как это бывает больно. Он помнил точь-в-точь, как она. Только ей было хуже, потому что она мучилась за другого, не имея возможности ему помочь.

— Мне жаль, — сказал он тихо.

Губы у Аннетты задрожали:

— А я-то думала, что они наши друзья, наши соседи. Отец делал так много хорошего для них. Он никогда никому не причинял зла. Он просто не пожелал подписать их декларацию о борьбе с королем.

Джону Патрику снова стало больно и трудно дышать, но не потому, что он встал. Он испытал острый приступ отвращения. Он никогда, разумеется, не считал друзьями тех, кто изуродовал его спину. То были офицеры флота, которым доставляло удовольствие ломать волю и дух людей. Его мучители не были соседями, росшими, жившими и заводившими семьи на расстоянии нескольких акров от дома его отца и матери.