— Потребуется немного времени для проверки, — сказал доктор. — Если у тебя и есть малярия, то, должно быть, в очень слабой форме. Нужно будет еще сделать пробу на сыворотку. Если не возражаешь, я хотел бы осмотреть ногу Боба. Ладно?

Норман разочаровано кивнул и, вспомнив предыдущий разговор, встал и неохотно направился к двери.

— Быстрее, Боб. Я пойду медленно.

Дверь за ним закрылась, и Боб тут же повернулся к доктору.

— Оставьте мою ногу. Займитесь Норманом. Если он прав, его тоже нужно вычеркнуть.

— Я тоже об этом подумал, — ответил Сивер. — Поэтому я и взял так много крови. Слова о сыворотке были просто отговоркой. Я хочу, чтобы Охотник тоже проверил.

— Но он не знает паразита малярии, по крайней мере не непосредственно.

— Если нужно, я дам ему для сравнения кровь Мальмстрома, а пока займусь микроскопом. Я не обманывал, когда говорил о вероятной слабости в его случае. И могу сделать десять или даже сто слайдов и не обнаружить паразита. Поэтому я и хочу, чтобы взялся Охотник. Он может проверить весь образец, если понадобиться, и гораздо быстрее меня. Я помню, что он проделал с твоими лейкоцитами. Если он может это, то сможет проверить каждую клетку — осмотреть, обнюхать или как он это делает — в короткое время.

Доктор замолчал, принес микроскоп и другие аппараты и принялся за работу.

Сделав два или три слайда, он поднял голову, потянулся и сказал.

— Может, я ничего не нахожу, потому что не ожидаю.

Он снова занялся слайдами. Боб подумал, что Норман давно устал ждать и пошел навещать больного друга один. Но тут Сивер снова выпрямился.

— Мне трудно поверить, — сказал он, — но похоже, что он прав. Одна или две клетки разрушены так, как это делает плазмодий. Самого паразита я не видел, но видел много другого.

Затем он заговорил в лекторской манере.

— Никогда не устану удивляться разнообразию микроорганизмов, представленных в крови самого здорового человека. Если бы все бактерии, которых я видел за последние полчаса, могли беспрепятственно размножаться, Норман лежал бы с тифом, двумя-тремя видами заражения крови, энцефалитом и с полудесятком стрептококковых инфекций. Но он ходит, и нужны дополнительные стимулы, чтобы он вспомнил о слабых приступах озноба. Я думал, ты…

Он замолчал, как будто мысль Боба, пролетев по воздуху, ударила его.

— Клянусь Святым Петром! Малярия или не малярия, а одной инфекции у него определенно нет. А я полчаса напрягаю зрение! Со всеми этими микробами в крови… Боб, если хочешь, можешь назвать меня дураком. Я вижу, у тебя эта мысль уже давно.

Он помолчал, покачивая головой.

— Знаешь, — сказал он наконец. — Это будет прекрасный тест. Не могу себе представить, чтобы наш друг не оставил в крови хозяина микробов ради такой ситуации. Если бы у меня был предлог, чтобы взять кровь у всех на острове… Ну, ладно. В нашем списке остается один подозреваемый. Надеюсь, принцип ограничения хорош.

— Вы всего не знаете.

Боб наконец смог заговорить.

— Никого не остается. Я вычеркнул Хафа до ужина.

Он объяснил причину, и доктор вынужден был согласиться.

— Все же я надеюсь, он придет ко мне со своей рукой. Я получу образец крови, даже если мне придется лгать, как Анании. Что ж, одно хорошо. Наши идеи исчерпаны, и Охотник займется своими. Слышишь, Охотник?

— Вы правы, — ответил детектив. — Если дадите мне ночь для выработки плана действия, я вам завтра кое-что скажу.

Он прекрасно сознавал, что его предлог для откладывания слаб, но он не хотел говорить своим друзьям, что уже нашел добычу.

Хотя Боб не знал, какой водоворот мыслей кипит в голове Охотника, он долго не мог уснуть.

Хэй был еще в доме Мальмстромов, и они болтали у постели больного, пока его мать не сказала, что Кеннету нужно поспать. Роберт почти не участвовал в беседе.

Охотник утверждает, что знает, что нужно делать. Боб не знает. Насколько он глупее своего гостя! Это его беспокоило, и он старался представить себе, куда пошла мысль чужака от куска металла на рифе — если не принимать во внимание Терола и Райса.

Охотник тоже чувствовал себя глупым.

Он сам предложил эту линию Бобу. Правда, он не ожидал от нее успеха, но она давала занятие хозяину и оставляла Охотнику возможность двигаться в направлении, более соответствовавшем его обучению и опыту. Опыт, однако подвел его.

Он нашел, что уже давно и сознательно игнорирует ответ на вопрос, даже если учесть отвлекающие аргументы доктора и Боба.

К счастью, Боб все думал о «ловушке» в лесу. Если бы не это, они начали бы осуществлять план по проверке Терола и других мальчиков по очереди, а это значило, что Охотник не был бы с Бобом последние тридцать шесть часов и пропустил бы свидетельства, которые, как он теперь понял, возникали перед ним ежедневно.

Большинство из них в отдельности значило очень мало, но вместе…

Он хотел, чтобы его Хозяин уснул.

Предстояло кое-что предпринять, и быстро. Глаза Боба были закрыты, и у чужака оставался только слух. Сердцебиение и дыхание мальчика ясно свидетельствовали, что он еще не спит. В тысячный раз Охотник пожалел, что не умеет читать мысли.

Он испытывал беспомощное ощущение кинозрителя, когда герой заходит в темный переулок. Он может только слушать.

Конечно, слуха достаточно, чтобы представить себе окружение: бесконечный глухой гул бурунов в миле на берегу и по другую сторону лагуны, слабое жужжание насекомых за окном, менее регулярный шорох маленьких зверьков в подлеске, и гораздо более отчетливые звуки, которые производили родители Боба, поднимаясь по лестнице.

Они разговаривали, но, приближаясь, заговорили тихо. Либо они говорили о Бобе, либо не хотели его тревожить. Мальчик, однако, их слышал, об этом сказало Охотнику внезапное прекращение беспокойных движений и сознательное расслабление. Мистер Киннэйрд заглянул в комнату сына и оставил дверь полуоткрытой. Мгновение спустя Охотник услышал, как открылась и закрылась другая дверь.

Он испытывал сильное нетерпение, когда мальчик наконец уснул. Впрочем, это не помешало ему тщательно проверить.

Убедившись, Охотник немедленно начал действовать. Его желеобразное тело начало вытекать сквозь поры кожи Боба — выходы, такие большие и удобные для Охотника, как ворота стадиона. Через простыню и матрац он прошел еще легче, и через две-три минуты вся его масса собралась в единый комок под кроватью мальчика.

Он задержался, прислушиваясь, потек к двери и высунул в щель псевдопод с глазом.

Он собирался лично проверить подозреваемого — вернее, он был абсолютно уверен. Он не забыл аргумента доктора о том, что нужно отложить такую проверку, пока у него не будет средства справиться с тем, кого он найдет. Но он чувствовал, что в этом аргументе есть серьезный недостаток: если он прав, Боб уже выдал себя и выдаст снова и снова.

Откладывать было нельзя.

В холле было светло, но это его не беспокоило. Вскоре он вытянулся в форме веревки на несколько ярдов вдоль плинтуса. Он снова подождал, вслушиваясь в сонное дыхание, доносившееся из комнаты старших Киннэйрдов. Убедившись, что оба спят, он вошел. Дверь их комнаты была закрыта, но для него это ничего не значило: даже если бы она была заклеена, оставалось ключевое отверстие.

Он уже знал разницу в дыхании спящих и двинулся без колебаний к постели подозреваемого.

Нить желе устремился вверх, пока не встретила матрац и не прошла сквозь него. За ней последовало остальное бесформенное тело и собралось у ног спящего.

Техника Охотника совершенствовалась, и он мог теперь войти в тело гораздо быстрее. Однако он не собирался заходить весь. Большая часть его тела оставалась в матраце, и внутрь проникли только щупальца, да и то ненамного.

Человеческая кожа состоит из нескольких слоев, но они обычного размера и образца. У человека не бывает слоя или сетки — чувствительных клеток, крошечных и подвижных. У Боба, конечно, был такой слой. Им снабдил его Охотник в собственных целях. Детектив не удивился, встретив такую сеть под эпидермисом мистера Артура Киннэйрда. Он ожидал этого.