…Деревня выкормила и любила Яшу Кудрявого. У Яши были большие ласковые глаза и красивые темные кудри. Ростом он был невелик и немного кривобок, — казалось, он привык не грудью, а боком-боком пробираться в трудной земной жизни. Но это уродство замечалось только при внимательном взгляде: так сильно я хорошо освещали его лицо ласковые глаза и украшали темные кудри.

Яша Кудрявый всегда вставал рано и, бывало, аккуратно, как врач, навещал соседей. Зайдет в дом, посидит с хозяином, порасскажет новости и отправляется дальше. Во многие дома его зазывали сами хозяева. Добрые хозяйки приглашали его к столу, угощали горячей стряпней. Яша ел мало, опрятно и никогда не брал подаяний. Посещение многих домов обычно заканчивалось разговорами о женитьбе Яши Кудрявого.

— Ну, Яшенька, — говорила от печи хозяйка, — жениться-то когда станешь? Уж я и не дождусь никак!

Яша радостно потряхивал кудрями.

— Жениться?

— Аль невесту еще не нашел? Девок-то вон сколь!

— Ему ученую надо, — хитро подмигивал хозяин.

— А учительша-то? Вона! — сразу подхватывала хозяйка. — Пуская берет! Девка-то — загляденье одно!

Яше было приятно вести разговоры о женитьбе. Он щурился молодо.

— Нина Тмитриевна?

— Ну, чем плоха?

— Она меня любит, — заявлял Яша. — Она сказала: я кутрявый, хороший, во! Сама сказала!

— А любит, так чего же тут канитель вести? Женись! Она — учительша, ты тоже — "заместитель председателя", не кто-нибудь!

Когда Яшу называли "заместителем председателя", он срывался с места, хватал свой потрепанный портфель, подаренный Степаном Бояркиным, говорил озабоченно:

— Пойту!

И Яша являлся в правление колхоза. Он охотно, быстро и точно выполнял несложные поручения Степана Бояркина: пошлет куда — бежит бегом; требуется подмога в рабочем деле — всегда под рукой. В доме только и слышалось все утро:

— Яша! Яшенька!

Когда заканчивались утренние дела, Яша садился за свободный стол и начинал перебирать содержимое своего портфеля. В это время Степан Бояркин иногда даже покрикивал на тех, кто шумел.

— Эй вы, головы! — притворно сердился он. — Прекратите шум! Не видите — человек работает!

В полдень, когда колхозники возвращались с работы на обед и отдых, открывалась деревенская лавка. Вслед за продавцом Серьгой Хахаем появлялся в ней Яша. Для него и здесь находилось дело. Продавец Серьга Хахай играючи подсчитывал на счетах, получал деньги и больше всего шутил с девушками, а Яша тем временем наливал в бутыли керосин и нагребал в посудины соль. Входя в лавку, многие женщины обращались не к продавцу, а прямо к Яше:

— Яша, кило три соли бы, а?

— Яша, милый, мазь машинная есть?

— Есть, есть, — отвечал Яша. — Сколько нато?

Женщины благодарили его:

— Вот спасибо, Яшенька! Заходи, милый, молочком угощу.

— А у нас квас свежий. Заходи!

— Приту, приту, — обещал Яша.

В правлении колхоза и в лавке Яша работал бескорыстно. От всей его работы веяло искренностью и чистотой. Это трогало людей.

— Умница! — говорили о нем. — Золото!

Теперь, когда уехали руководители деревни, Яша Кудрявый, всерьез называвший себя заместителем Степана Бояркина, считал своим долгом постоянно находиться в опустевшем доме правления колхоза. Рано утром, свешивая кудри с печи, он спрашивал сторожиху Агеевну:

— Погота как, а?

— Дождь, — отвечала сторожиха.

— Опять работать нельзя! — возмущался Яша. — Вот бета, а?

День-деньской он рассматривал и перелистывал разные старые колхозные книги, оставленные в шкафчике счетоводом, рылся в ящиках столов, перебирал свои блокноты, сосредоточенно чертил и составлял что-то похожее на ведомости. Иногда заходил, гремя палкой, прихварывающий завхоз Осип Михайлович. Он садился на лавку, вытягивал правую ногу, клал рядом с ней палку, начинал дымить самосадом. Грустно посматривая на Яшу, склонившегося за столом Степана Бояркина, он горько кривил губы, качал головой, спрашивал:

— Как дела, товарищ заместитель?

— А, Осип Михайлович! — Яша отрывался от бумаг. — Итут! — отвечал он радостно. — Ничего, итут!

— С молотьбой-то как? Задержка?

— Вон погота!

— Эх, Яша, Яша! — вздыхал Осип Михайлович. — Вот она какая, жизнь-то, а?

Поговорив с Яшей, завхоз уходил, гремя палкой пуще прежнего. А Яша, устав возиться с бумагами, обедал со сторожихой, а затем начинал лепить из вара фигурки коров и лошадей. Как-то он отыскал в кладовой небольшой бочонок, до половины наполненный варом. Теперь он держал его в комнате и от безделья и тоски часто занимался лепкой. На одном подоконнике паслось стадо коров, на другом — играл косяк сытых коней. Но Яша хотел, чтобы в его "колхозе" было все больше и больше скота. Выпуская на пастбище новую корову или коня, он смотрел на них сияющими глазами и радостно потряхивал красивыми кудрями.

Среди ночи произошло событие, которое всполошило всю деревню. Вдруг поднялись и тоскливо, нудно завыли собаки. Ольховцы бросились к окнам. За южной окраиной деревни плескалось, брызгая искрами в осенней тьме, большое пламя. Все догадались: горят скирды.

Шлепая по густой грязи, со всех дворов бросились ольховцы за деревню. И верно: горел крытый ток, устроенный на отшибе, и сложенные вокруг него скирды ярового хлеба. К току нельзя было подойти близко; всю крышу обвивал огонь, скирды со всех сторон дышали жаром, и ветер крутил вокруг них густой белесый дым. Всем было ясно, что хлеб подожжен и что поджог — дело рук своих людей. Ольховцы долго толпились вокруг пожарища и горевали:

— Пропал хлебушко!

— Ему так и так пропадать!

— Там что было бы!

— Свои зажгли! Кому больше?

Побывал на пожарище и Яша Кудрявый. Но одет он был плохо, в худом пиджачишке, и сторожиха Агеевна, по совету сельчан, быстро увела его домой. Дома, отогреваясь у печи, они погоревали о хлебе.

— Ай, бета! — сказал Яша, тряхнув кудрями.

— Сеяли, сбирали, — всхлипнула Агеевна.

С чужих слов Яша объяснил ей:

— Свои зажгли. Кому боле?

И только они собрались было досыпать ночь, случилось совершенно неожиданное: в углу, где, бывало, сидел счетовод, раздался резкий звонок телефона. О телефоне уже забыли, он бездействовал несколько дней, и вот такая притча.

— Батюшки! — заметалась Агеевна. — Он чего это? Чего он звонит? В полночь-то?

— Из района! — догадался Яша и бросился к телефону.

Раньше, бывая в правлении колхоза, он всегда с нетерпением ожидал телефонного звонка, особенно, когда не сидел за столом счетовод. Когда раздавался звонок, Яша кидался к телефону, осторожно прикладывал к уху трубку и, дохнув в нее, отвечал с важностью:

— Та, та, Ольховка! Та, слушаю! Кого? Сейчас!

— Это ты, Яша? — спрашивали из Болотного.

— Я, я! — весь сияя, отзывался Яша.

— Ну, как живешь-можешь?

— Живу хорошо, товарищ претсетатель.

— Как дела у вас в Ольховке?

— Тела итут!

— Ну, ладно, Яшенька, бывай здоров, — говорил в заключение районный начальник. — Бояркин-то здесь?

— Зтесь, вот он!

— Дай-ка ему трубку!

Яша знал, что ночами всегда звонят из Болотного по особо важным делам. Волнуясь, он дал ответный звонок, приложил к уху трубку и сразу услышал твердый, сильно дребезжащий голос. Вначале Яша никак не мог разобрать ни одного слова и, перебивая долетавший издалека голос, закричал, как всегда:

— Та, та, Ольховка! Та, слушаю!

— Ольхоффка, да? — раздалось наконец внятно.

— Та, та!

— Горит ваш дерефна, да?

— Зачем теревня? Скирты горят!

— Кто? Что такой есть кирты?

— Скирты, скирты!

Несколько секунд трубка молчала. Там, в Болотном, около телефона чуть внятно разговаривали два человека. Потом мембрана задребезжала с излишней силой:

— Клеб, да?

— Та, та, хлеб!

— Кто поджигал?

— Свои зажгли! — ответил Яша. — Кому боле?

— Кто свои? Ваш дерефна?