Несмотря на угрозу начальства продержать Канашова долгое время без дела, ему недолго пришлось находиться в резерве. Неделю спустя после того, как его отстранили от командования дивизией, он был вызван командующим Сталинградским фронтом.

Когда Канашов вошел в кабинет, генерал-полковник с кем-то говорил по телефону. Широкое, круглое лицо командующего было озабоченно, губы поджаты. В правой руке он держал телефонную трубку, в левой - дымящуюся папиросу. На левой стороне груди, выше кармана, - три ордена Ленина, два Красного Знамени и медаль «XX лет РККА». На столе - карты, коробка папирос и очки в роговой оправе. «Попал я, видно, ему под горячую руку. Сейчас даст разгон. А то и за палку схватится, как тогда, когда снимал с дивизии», - подумал Канашов.

Но командующий, окончив разговор, миролюбиво протянул руку, поздоровался и сказал, вставая:

- Езжай в Москву, получишь там документы и срочно поедешь формировать дивизию. Ясно?

- Работа мне любая по душе, товарищ генерал, а то кисну здесь без дела, как гриб в маринаде.

- Ты не думай, что я направляю тебя охотно. Да тут вот член Военного совета вашей армии мне все уши о тебе прожужжал.

- Дивизионный комиссар Поморцев? - обрадовался Канашов. У него чуть не вырвалось: «Ну и человек, ну и добрая душа, не побоялся заступиться за опального командира», но он воздержался.

Получив документы, Канашов направился домой. «Надо собраться в дорогу, устроить получше Галочку, дать телеграмму Наташе, написать письмо Нине».

Но только он спустился к выходу - встретил полкового комиссара Поморцева.

- Ты куда летишь, как на пожар? Откуда?

Они поздоровались и отошли в сторонку.

- Будешь летать: месяц дали на формировку дивизии. - И, понижая голос, сказал: - Из-под Сталинграда я только вчера приехал.

- Ну и как там?

Канашов нахмурился и опустил голову.

- Плохо… Очень плохо. В Сталинграде идут бои. К самой Волге немцы прорвались.

Он посмотрел с надеждой на Поморцева. Тот подбодрил:

- Да ты головы не вешай! Большие, я бы сказал, решающие события надвигаются. Потерпи малость, скоро сам все увидишь и узнаешь… Ну, давай прощаться, Михаил Алексеевич. Я ведь тоже тороплюсь по делам. Желаю тебе здоровья и успехов!

Перед отъездом Канашов долго советовался с Аленцовой, как быть дальше с девочкой. Оставаться ей при Аленцовой было нельзя. И, несмотря на свою привязанность к девочке, Аленцова все же вынуждена была уступить и согласиться с Канашовым оставить ее временно у тетки (родной сестры его матери) и Москве. А там будет видно.

Верная своему задиристому характеру, Аленцова прощалась с Канашовым нарочито веселая.

- Ну, Михаил, теперь уж ты наверняка от меня избавишься.

Канашов понимал, что она пыталась шутить сквозь слезы. И он ответил ей в тон:

- А ты от меня.

Она тяжело вздохнула, прислонилась щекой, и он почувствовал, как теплый ручеек защекотал ему руку.

- Злая я, Михаил. И виновата во всем сама. - Она проглотила давивший в горле комок. - Столько принесла я тебе неприятностей!

Нет, Канашов не мог ее обвинять. Не поворачивался язык сказать об этом человеку, которого любишь. Да и разве помогло бы все их счастью?

- Не надо вспоминать о прежних обидах.

- Вот так всегда. Ты прощаешь меня, а я становлюсь хуже и хуже. И почему ты терпишь все от меня?

- Не знаю, наверное, привык.

Глаза Аленцовой смотрели печально и виновато. Канашов старался не встречаться с ней взглядом. Он только сейчас понял, что сам во многом виноват перед нею. Как же он не заметил до этого, что она жила только им?

Она глядела на него внимательно и придирчиво. «У него появилась седина на висках, но это не старит, а даже идет ему. У глаз как будто больше морщин. Гимнастерка у него плохо отутюжена». Аленцова застегнула пуговицу на его воротнике и подумала: «Кто за ним там присмотрит? Как же он будет там жить без меня?»

- Знаешь, Михаил, лучше, чем с тобой, мне никогда ни с кем не было. Одному тебе я могу прощать то, что не простила бы никому.

- Глупенькая моя, - прижался он головой к ее груди.

Канашов чувствовал, что говорила она все искренне, но какой-то незнакомый ему холодок недоверия закрался в глубину ее глаз. «Неужели она не верит мне, что буду искать пути к нашей встрече?» Больше того, и как к женщине он относился к ней с редкой заботливостью, с какой относится разве только юноша, впервые полюбивший девушку. Канашов хотел сохранить и бережно пронести через всю жизнь красоту и силу впервые испытываемых им настоящих, ни с чем не сравнимых, больших человеческих чувств. Чем же он вызвал у нее это недоверие?

Аленцова посмотрела ему в глаза с грустным раздумьем.

- Поскольку у нас с тобой, Михаил, уговор ничего не скрывать друг от друга, я должна сказать тебе даже в эту трудную в моей жизни минуту: вчера я получила еще одно письмо от мужа. Пишет снова не он, а товарищ. Их эвакуировали еще дальше - к Уралу. Теперь у меня окончательно пропала надежда повидаться с ним в ближайшее время. А нам очень надо бы повидаться. Пойми меня, не могу же я писать и предлагать ему решать наш семейный вопрос, когда он тяжело болен.

- Да, да. Писать об этом, пожалуй, не надо, Нина.

- И в то же время пойми, Михаил, можно ли мне было ехать к нему? Я не могу скрывать от него смерть сына - он очень его любил, а сообщать об этом, когда он лежал парализованный, по меньшей мере бесчеловечно. Я и ждала и надеялась, что ему будет лучше. А вчерашнее письмо меня совсем убило. Товарищ написал, что после очередной операции ему стало еще хуже…

Канашов не мог ей ничего посоветовать. И только одно успокаивало его в трудные минуты раздумий: он не искал с Аленцовой легкой связи, не настаивал. И кто знает, поддайся она просто на соблазн и брось, не задумываясь, мужа в трудную минуту его жизни, могли совсем по-иному сложиться их отношения. Любовь бы вспыхнула и погасла, как отскочившая от спички серная головка. Да и была бы это та любовь, которую он ждал так долго в жизни? Но они любили друг друга. И жизнь и война проверили прочность этой любви.

Пока они прощались, Галочка спала посапывая. Подали состав. Канашов отнес девочку в купе. Аленцова поцеловала девочку, и они вышли на платформу. Сейчас, когда наступили последние минуты перед разлукой, она была не только печальной, но и растерянной. Много раз она говорила Канашову: «Иди». И как только он собирался уходить - останавливала. А когда подошли последние секунды, она затрепетала вся, как осинка под порывами ветра, впилась горячими губами, осыпая его поцелуями, и расплакалась навзрыд. Канашов вскочил на подножку вагона уже на ходу. А она все бежала и бежала и кричала вслед ему, задыхаясь от слез:

- Береги Галочку!… Смотри не простуди ее. Миша, пиши! Миша, пиши…

- Не волнуйся, Нина. Все будет хорошо…

Вот и сейчас еще звучали у него в ушах ее приказания и просьбы, и колеса будто выстукивают: «Береги, береги, смотри, смотри, пиши, пиши…»

Перед рассветом он задремал, но тут его разбудил голос проводника:

- Вставайте, товарищ, приехали. Москва…

Военная Москва 1942 года даже летом была суровой и деловой. Повсюду, куда ни глянь, в небе плавали аэростаты воздушного заграждения, в скверах стояли зенитные орудия, по улицам проходили колонны войск, артиллерия, танки, самоходки. У магазинов, огибая углы домов, - длинные хвосты очередей, стояли преимущественно женщины, дети и старики.

Галочка впервые попала в такой большой город. Она непрерывно расспрашивала обо всем дядю Мишу. Он охотно объяснял ей.

Тетка Канашова, пожилая добродушная женщина, приняла племянника и его новую дочь с большой радостью и гостеприимством. Но Галочка не прельстилась на ее ласку и добрые слова и то и дело прятала лицо, прижимаясь к Канашову. Позавтракав, он отправился в наркомат обороны. Там его не задерживали. Тут же был заказан пропуск. Получив необходимые документы и указания, Канашов вернулся на квартиру тетки. Радостно было у него на душе. Он ехал, формировать дивизию в Уфу. Там он встретит родную дочь Наташу, которую не видел почти год, семью Русачевых,