Она выпрямилась, а я хотела схватить ее за руку, но меня сковала такая слабость, что я не могла пошевелиться.

— Рино, — голос чужой и хриплый, словно не мой вовсе. Где он? Он должен знать, что я жива…Должен знать.

Синие глаза женщины стали намного ярче и тут же потухли.

— Постарайся не думать. Я знаю, что ты пережила. После всех пыток он еще и убил твоего отца. За все приходится платить. Тем более, за такие тяжкие преступления, Викки…Это Рино сделал с тобой? Да? Ты можешь доверится мне…Все останется в этих стенах.

Я закрыла глаза. Не хочу говорить с ней об этом. Кто она такая, чтоб осуждать его? Она ничего не знает про нас. Ничего. Нас никому не понять. У нас иная любовь. Наша. Особенная. Страшная. Необратимая и адская. Любовь — боль, которую мы пили оба пересохшими, потрескавшимися до мяса губами беспрерывно, пытаясь опустошить друг друга…но источник любви неиссякаем, сколько не пей с него, он всегда останется полным. Наш был наполнен кровью и слезами, но это наши слезы, наша кровь. Мои принадлежат ему, а его мне. Никто и ничто не изменит это. Только наша смерть. Нет, не одного из нас… а только обоих. Пока кто — то жив — источник не пересохнет.

Я отрицательно качнула головой. И она вдруг наклонилась ко мне, сжала мою руку.

— Я не вампир, Викки. Я — Чанкр. Прикасаясь к тебе бессчётное количество раз, я видела все то, что ты позволяла мне увидеть. Две долгие недели мы вытаскивали тебя и ребенка с того света. Мне удалось добиться регенерации тканей сердца. Еще какое — то время тебе будет очень больно дышать и разговаривать, но это пройдет. Постепенно. Иногда рубец будет болеть. Хрусталь уничтожает способность тканей к заживлению. Я не могу дать тебе обезболивающее, потому что не знаю, как на все это отреагирует ребенок. Он вот — вот родится, а ты слишком слаба. У нас до родов две недели в запасе, максимум — четыре. За это время ты должна полностью выздороветь. И сейчас с каждым часом тебе будет становиться лучше. Я думаю, что дня через три ты встанешь с постели, а через неделю полностью вернёшься к нормальной жизни.

Я снова закрыла глаза, по щекам потекли слезы. Ребёнок жив. Значит, всё не напрасно. В этот раз всё не напрасно.

— Рино… — я умоляюще смотрела на неё. Пусть скажет мне, где он. Пусть скажет, что с ним всё в порядке.

Фэй нахмурилась, поправила одеяло и мою подушку.

— Не думай о нем. Все в прошлом. Забудь.

Протянула мне руку, и я резко сжала ее запястье, задохнувшись от боли. Наши взгляды встретились, и я позволила ей взять мои воспоминания. По всему телу прошла судорога, и я увидела, как расширяются ее зрачки. Вместе с ней… в пепелище, на костер…Быстро и больно, до крошева сознания, до пульсации в висках по автостраде нашей жизни с Рино на бешеной скорости. Когда я отпустила ее запястье, она закрыла лицо руками. Я видела, как дрожит ее тело, как покрылась мурашками кожа. Она села на краешек моей постели. Долго молчала, а я просто смотрела неё. Незнакомую мне, по сути, женщину, которой только что показала свою изнанку. Свою больную, обезумевшую изнанку. Уродливую, извращенную, помешанную на моем убийце и палаче… На отце моего ребёнка.

— Я не знаю, что с ним будет, Викки. Нам пока ничего не известно. Он у Нейтралов. Скоро суд. И нет никого, кто мог бы свидетельствовать в его пользу. Он взял на себя вину по одному непростому делу…Влад делает все возможное, но и его власть не безгранична.

Я сжала челюсти до хруста, начиная задыхаться. Значит …он позволил им взять себя. Значит, отыграл свое соло и больше не борется за себя. Будь ты проклят, Рино…Только не сейчас. Не тогда, когда у нас появился ещё один шанс. Пусть ничтожный, но шанс.

— Я могу, — прошептала еле слышно.

Фэй посмотрела на меня, тяжело вздыхая.

— Слушание завтра. До завтра ты еще не встанешь с постели. Ему нужен хоть один свидетель, Викки. Хоть один.

— Мама…она может. Позови ее, — мне казалось, что с каждым словом в область груди впиваются иголки и вспарывают меня. Но я могла бы вытерпеть намного больше, ради того, чтобы отыграть этот раунд по — своему. Засмеяться в лицо смерти. Нет, Рино не смерть — он ее обратная сторона. Он жизнь. Моя жизнь. Даже убив меня, он не отпустил. Я тоже не отпущу его. Я буду держать мертвой хваткой.

Словно вороны над головой в окружении своей добычи, они кружили надо мной, то резко взлетая кверху, то спускаясь настолько низко, что я чувствовал их дыхание на своей коже. Вестники Смерти. Они, наконец, вспомнили и обо мне. И я им был благодарен за это. За то, что появились только сейчас, дали возможность поквитаться с Эйбелем, предоставив отсрочку во времени. И я ненавидел их. За то, что не появились раньше. Не забрали с собой. До того, как я шагнул в эту пропасть. До того, как сорвался вниз. Да, я знал, что никаким крыльям не удержать меня от падения, не смягчить его, и я всё равно упаду в зловонную кровавую жижу собственной ненависти и злобы, захлебнусь в ней. Но я и представить не мог, что сам полёт вниз окажется куда болезненнее, куда страшнее удара о землю. Потому что он, мать его, сопровождался злорадным смехом Доктора, с горящими глазами и его мерзким голосом, которым он с извращённым удовольствием окунал меня с головой в это самое кровавое болото безысходности.

Я держал в руках чёртовы бумаги ублюдочного немца и хохотал, словно сумасшедший, в окружении горы трупов из его прихлебателей. Я не помню, кого и как убивал. Дьявол меня раздери, их было так много здесь. Весь особняк Эйбеля, мой родной проклятый дом, наше с Викки святилище больной любви, был усеян мёртвыми вампирами. Оторванные головы, ноги, обглоданные руки, вырванные сердца, выколотые глаза, выкорчеванные внутренности. И кровь. Океаны крови стекали к моим ногам, и, казалось, подуй ветер, её волны будут лизать мои ступни. Какая ирония. Доктор долгие годы своих опытов мечтал подвести меня к той черте, за которой я проявлю свои истинные способности, ту самую мощь, которую он взращивал во мне вместе с ненавистью ко всему живому. Идеальную машину смерти, как он называл меня в своих записях, но он так и не мог добиться этого щелчка, за которым я из разумного существа превращусь в кровожадного, бешеного монстра с силой, превышающей таковую у вампиров в десятки раз. Потому что во мне не только кровь вампира. Но этот щелчок произошел только сейчас, когда я потерял то, единственное ценное, что имело для меня смысл и держало чудовище на цепи. Доктор сам привел ко мне в клетку сотню лет назад этот сдерживающий фактор с огромными серыми глазами, в которых мой зверь видел свое отражение. Единственное зеркало, в котором это самое отражение не выглядело уродливо…Ведь оно отражало не меня, а её любовь ко мне. Любовь моей Девочки была такой же чистой, как и она сама тогда. Она искала во мне то самое хорошее…и именно это отражала, возвращая, заставляя, скрипя зубами, сдерживать монстра. Ради неё.

А сейчас безумие ликовало…ведь вокруг столько крови. Всё ещё тёплая, ароматная, она щекотала ноздри, и я вдыхал её запах, чувствуя, как снова и снова чудовище внутри меня требует свою пищу. Оно вопит диким зверем, вечно голодное, не насыщаясь тем, что уже успело сожрать вместе с остатками разума. Ему мало той дикой боли, что осела толстым слоем на стенах проклятого дома, что укрыла огромное поместье куполом, создавая иллюзию уединения от целого мира. Чудищу больше не интересны мёртвые. Ему нужна живая агония. Моя собственная.

Вот почему они здесь. Вот почему они спускаются всё ниже. Это оно их зовёт, потому что знает — одному ему со мной не справиться. И всё чаще я чувствую ледяные прикосновения к волосам, к лицу. Всё чаще ощущаю, как проникает холод в руки, как немеют пальцы, и я исступлённо режу их ножом, согревая собственной кровью и смеясь над тем, как злятся Вестники, снова взлетая ввысь. Давая мне вынужденную отсрочку. Но я не хочу их прогонять совсем. Я сам шагну в их объятия. Только потом. Чуть позже. После того, как разгадаю… хотя бы перед Смертью, мать вашу, я пойму, что из себя представлял. Потому что никто не хочет умирать никому не известным объектом номер один. Потому что мне недостаточно знать, что я всего лишь ничтожный ублюдок Носферату. Потому что не может никчёмный результат эксперимента чувствовать, как подыхает его собственная душа, как она крошится на осколки, как те с громким звоном падают на мраморные полы, причиняя адские мучения, заставляя вскидывать голову кверху и выть. Выть от отчаяния, срывая голос, ощущая, как стекают черными ручьями кровавые слёзы по лицу. Просто потому что это её письма. Потому что она писала их мне, подопытному своего отца, который даже читать не умел. Её дневник. И я жадно читаю каждый её день. Я читаю, захлёбываясь той любовью, которой дышала каждая страница. Каждое слово. Любовью ко мне. Я не просто читаю её, не просто вижу между строк. Нет. Она нахлынула на меня огромной волной, подобно цунами, закрутив в неуправляемом водовороте эмоций моей Девочки. И я не успеваю вдохнуть воздух, чувствуя, как эта любовь попадает в горло и в лёгкие, и мне уже не откашляться, она проникает в вены ядовитой инъекцией и несётся прямо к сердцу, заставляя его качать кровь всё быстрее и быстрее, раздирая изнутри. И я слышу, как оно заходится в бешеном ритме, как оно стучит набатом, отскакивая от стен, и снова врываясь в грудную клетку.