1938 г.
Утро
Распахнуты настежь просторы,
и камни теплы, как ладонь.
Заря раздавала озерам
веселый весенний огонь.
И простоволосые травы
вставали у рек на часы
в серебряной тонкой оправе
из самой прозрачной росы.
Еще не шелохнутся клены,
омытые вешней грозой,
под небом, до дна застекленным
высокой сквозной бирюзой.
Но мир, по-весеннему новый,
прохладой утра налитой,
от легких туманов лиловый,
от первых лучей золотой,
такими немыми утрами
звенеть и смеяться готов,
одетый в широкое пламя
веселых и чистых цветов.
О первых плодов позолота!
О темный загар на руке!
И песню веселую кто-то
в луга обронил вдалеке.
У реки
Там, где хата обгоняет хату,
убегая взапуски к реке,
по крутому выцветшему скату
светлый ветер ходит налегке.
Расписные яркие березы
там стоят, крыла свои воздев.
И река, прозрачная, как слезь,
что-то повторяет нараспев.
И стада, раскрашенные пестро,
по реке проходят прямиком.
Свечереет. И потянет остро
кочевым пастушьим огоньком,
теплой ночью с месяцем двурогим,
липами и сыростью лесной,
влажным сеном, детством босоногим,
травами, цветами и весной,
песнею, водящей хороводы…
И тогда, багряный, как плакат,
падает в развернутые воды
деревенский медленный закат.
И темнеют яркие березы,
в тишину крыла свои воздев…
Только речка, светлая, как слезы,
что-то повторяет нараспев.
Погоня
В рассветные сумерки синие
в разлете и гике погони,
одетые пеной, как инеем,
вломились безумные кони.
В предместья, кривые и сонные,
подковами рухнув на камень,
ворвались они, озаренные
косыми — наотмашь — клинками.
И, ветра свистящего полные,
их гривы плясали, как пламя,
и длинные сизые молнии
кипели, клубясь под ногами.
И вровень с пустыми балконами
летел мостовою покатой
над громом, над храпом, над конными
штандарта огонь языкатый.
И, за город мча переулками,
катясь над водою днепровской,
вставало и падало гулкое:
«Котовский!..
Котовский!..
Котовский!..»
Догнали!..
Догнали!..
Над пашнями
в кипение схватки рябое,
пылая, ударили страшные
лиловые молнии боя.
И битвы гремящее полымя
катилось седыми полями.
Весна… И вставало над селами
советское жаркое знамя.
Испанскому учителю
Фронты чадят. Не счесть, который месяц
ревут орудья хрипло вперебой.
И бродит смерть страной цветов и песен,
взметнув знамена зарев над собой;
они качаются, их отблеск розов
над мертвым пеплом сел, садов и нив.
А смерть идет, крылами бомбовозов
над городами небо затенив.
А ты стоишь. Клубится дым тяжелый
и умирает. Ночь идет с полей.
Она сегодня называлась школой —
вот эта груда тлеющих углей.
Все решено. И ты шагаешь прямо
(вперед, вперед сквозь сумрак неживой!)
туда, где блещут выси Гвадаррамы
оружием правительственных войск.
Ни возраст твой неведом (сорок? двадцать?),
ни имя (Педро? Мануэль? Хуан?).
Но ты приходишь: «Я хочу сражаться!» —
и просишь дать винтовку иль наган.
И там, где порох опалил знамена,
где злым свинцом освистаны поля,
я вижу вас, несчетных поименно,
в рядах бойцов, в передовых колоннах,
испанские учителя!
1937 г.
Начало
Сюда вовек не приходили люди.
Здесь горы стынут грудою на груде.
На сотни верст рогатый бурелом.
Тайга. Великовозрастные сосны,
да волчий вой, тягучий, перекрестный,
да к сумрачной берлоге напролом
спешит медведь случайною тропой,
тяжелый лось идет на водопой.
Река гремит и бьется, как в падучей,
ломая тишь, терзая берега.
Заря! Травой свирепой и дремучей
одеты первобытные луга.
И грузный лось над дикими лугами
как статуя, как памятник, как камень.
Но сквозь рябых ручьев косноязычье,
сквозь хаос трав, разноголосье птичье
шли люди — и пришли сюда.
И ребра гор железом обнажили —
и там, подобно связкам сухожилий,
лежала узловатая руда.
И у стеклянной заводи озерной
метнулось пламя первого костра,
блеснула сталь — и дрогнул бор просторный
от первого удара топора.
И горы эхом, гулким и кричащим,
как из орудья, грянули по чащам.
И новый край, цветущий, плодородный,
встает над звонкой синью зыбких рек.
Здесь будет жить, творить и петь свободный,
веселый и прекрасный человек!
Партизанская
