— Я его чувствую! Я его чувствую! — Невыносимо пахнет озоном, струйки пота стекают по твоей шее, ты потеешь, хотя в комнате прохладно, потеешь, хотя и не веришь, ведь это не на самом деле, этого не может быть, да кто она такая? Билли Грэм? Иисус Христос? Потому что есть раны, которые не исцелить, что бы ни говорила она своим голосом опытной соблазнительницы, на что бы ни надеялись, о чем бы ни молились и чего бы ни ждали ты, Элизабет или кто-то еще: потому что время неумолимо бежит вперед, а жизнь кончается смертью, кирпичной стеной, растрескавшейся от удара, взлетающим в воздух телом словно в цирке или на магическом сеансе ты смотришь как ее освобожденное скоростью тело пробивает лобовое стекло почему же не сработала подушка безопасности? Твоя сработала ты жив она взлетела: белые волосы черная кровь на той улице тебе кажется что это самое страшное в твоей жизни да это и есть самое страшное и еще собака, Господи Иисусе это ваша собака сэр? А ты выбираешь из осколков стекла зубы голова кружится темный обмякший клапан рта набух кровью. Не моя, гладкие слова легко выскальзывают изо рта клоуна, лжеца, убийцы, не моя ты в отчаянии оттого что время не остановилось вместе с твоей машиной и теперь она мертва навсегда мертва а ты жив и пьян жив, о-о о-о-о, нет

— Куда мы едем?

— Никуда, малышка. потому что остаться в живых — значит продолжать жить, больница, полиция, кабинет адвоката, дом — а дома хуже, чем в тюрьме, лучше бы в тюрьму, где нет Элизабет с опухшими глазами и ледяными руками и этим ее Почему? спросила она раз, всего раз, все вложила в одно слово, и, разумеется, ты ничего не ответил, да и что тут ответить?

Потому что я был пьян. Потому что она ныла. Потому что я не думал, что так кончится.

Потому что я так захотел.

— Ты хочешь исцелиться, правда? — Она снова в твоем ряду, приближается, положила руки на плечи огромной тетке в гигантской, когда-то белой блузе, похожая на аэростат, она мямлит, брызжет слюной, начинается следующая песня, теперь уже не про дом, а про небеса, в небеса наш путь, в небеса, летим, малышка, ур-р-а-а! — Сандра, ответь мне, ты хочешь исцелиться?

— Да, — гудит она, льющиеся из динамиков звуки пианино стихают, глаза крепко зажмурены, еще несколько минут, и все кончится, все, и ты пойдешь, пойдешь туда, где свет и жара и взятая напрокат машина, пойдешь домой, где нет ничего, ничего…

и вот она перед тобой, голос, дурацкие очки: но глаза за стеклами совсем не такие, как ты ожидал, в них нет ни профессиональной доброты, ни расчетливой проницательности, зато есть что-то такое, что тебе совсем не нравится, но ты не знаешь, как это назвать, зато и она не знает, как тебя называть, верно? И вдруг ты слышишь:

— Тебе сейчас очень больно, правда? — Она знает не только твое имя, но и прозвище, знает, как зовут тебя друзья, и называет тебя этим именем, и смотрит, смотрит на тебя своими непонятными глазами, этот взгляд, непереносимо, ты весь мокрый как мышь, сбежать бы куда-нибудь, но…

— Ты хочешь исцелиться, правда? она говорит с тобой, как возлюбленная, но ее взгляд сквозь озоновый холод, это взгляд Элизабет, и полицейского, и судьи… и Кэтлин, Кэтлин, Кэтлин, Кэтлин взлетает снова и снова, маленькая фея, крохотная капелька на асфальте, расплющенная, точно клоп, и ты ведь хочешь исцелиться, правда?

Правда? она протягивает к тебе руки и ждет: ждет, когда ты выйдешь наконец из белой комнаты страха в возведенным тобою дворце вины и скажешь:

— Да, хочу. Хочу.

Или нет?

Привкус озона во рту: ледяные стеклянные брызги.

Не следует недооценивать силу слова, Кристин, — говаривал мой отчим, доктор Лейтон Идз. — Мы считаем слова всего лишь символами, простыми звуками, но верное слово — как редкий аромат. Оно способно вызвать из прошлого чувства, переживания и оживить их».

Я была тогда совсем ребенком и не понимала, что он имеет в виду. Знала лишь, что доктор Идз — известный психиатр и безоговорочно лучший из вереницы «дядюшек» и приятелей, побывавших до него в материнской спальне. Но это мнение о нем я сохранила только до того, как он начал меня «обучать». Позже мне пришлось слишком хорошо узнать, что он подразумевал, говоря о силе слова.

Рики Кэллоуэй, как я убедилась многие годы спустя, понимал могущество слова не хуже, а может быть, и лучше самого доктора Идза, что и не преминул мне продемонстрировать. Однако, в отличие от ситуации с отчимом, тут я с самого начала знала, что Рики — опасный безумец.

Прошло больше года, как мы с ним не виделись, когда однажды я вернулась вечером домой и обнаружила, что дверь взломана, а в темной гостиной сидит совершенно голый Рики.

Я узнала его по мощной фигуре, освещенной сзади голубовато-зеленоватой подсветкой включенного монитора — единственною источника света в комнате. Я не ошиблась ни в том, что этот здоровяк — Рики, ни в том, что он, судя по силуэту, полностью раздет. Единственный предмет одежды, с которым он не пожелал расстаться, — байкеровская бандана поверх черной густой шевелюры, рассыпавшейся по плечам, как у воина-апачи.

В голове сразу вспыхнуло: «Ну как? Дело сделано?», но я побоялась так спросить, а потому вместо этого поинтересовалась:

— Господи, что ты здесь делаешь? И зачем вламываться в квартиру?

— Я не знал, во сколько ты уходишь с работы, а в холле ждать не хотелось. Не беспокойся, я починю дверь перед уходом.

— Еще бы ты смел не починить! И оденься немедленно!

— Когда соберусь уходить. Но вдруг ты не захочешь, чтобы я ушел. Вдруг ты попросишь меня остаться на всю ночь. У меня есть что тебе показать, и это многое может для нас изменить.

«Для нас? Каких таких «нас»?» — подумала я.

— Что ты можешь показать мне такого, что способно все изменить? — спросила я. — Нам не быть вместе. Я вообще не могу ни с кем быть. Мы один раз пробовали, помнишь?

— Ну так что, попробуем еще разок, — сказал Рики и протянул мне огромную руку. — Иди сюда и дотронься до моего зверька.

— Что-что?

Я знала, что у Рики Кэллоуэя не все дома. Я знала, что мне следовало бы его бояться, но почему-то не боялась. Если он вернулся, чтобы прикончить меня или вымогать деньги, то черт с ним, будь что будет. Может, я и заслужила это, учитывая, какую кашу заварила. С другой стороны, Рики когда-то любил меня; может быть, и до сих пор любит. А может быть, он просто захотел перепихнуться и решил, что за мной должок. Тоже мне половой гигант.

— Кристин, — позвал он, — ты что, оглохла?

— Да слышу я, слышу. — Скользнула бочком в комнату и уселась напротив него на диване, а сама приглядывалась, стараясь понять, насколько он опасен. — Дай мне минутку подумать.

Впервые я увидела Рики Кэллоуэя на похоронах моего брата Эндрю. Два года назад Эндрю покончил с собой, сиганув с крыши девятиэтажки, где у него была собственная квартира. Он не стал прыгать ногами вперед, нормальным для самоубийц способом, как заверили меня полицейские, — а они знают толк в подобных вещах, — он прыгнул головой вперед, словно какой-нибудь мексиканский ныряльщик с утесов — что является отклонением для поступка, который сам по себе уже отклонение.