Окончив рабочий день, я шел пешком от Крымского моста до Домниковской улицы, сворачивая по ней во второй переулок налево и во двор, и оказывался в квартире Сергея Петровича Виноградова, где меня теперь приютили и где, как я говорил, отвратительно для меня пахло варящейся кониной. Шел я через Москву неторопливо и в мечтах заказывал разные необычно вкусные кушанья в больших количествах. Здесь были смешанные овощи, и гречневая каша с маслом, и картошка во всех видах. Как и вся Москва, я голодал.

Я ничего не запомнил из этого периода жизни у Сергея Петровича и Анны Андреевны Виноградовых, кроме запаха варящейся конины и того, что там я впервые узнал о существовании Александра Блока и о его стихах. Не помню, где спал, что ел. Снедало беспокойство о моих — в Щелкове, ведь они голодали. Выручило нас то, что вскоре папе дали так называемый академический паек. Ежемесячно мы получали его, стоя в очереди, зимой — с санками, и получали разные съестные блага.

Как и чьими заботами попал папа в список получающих этот паек, не знаю. Может быть, это был тот же Николай Сергеевич Моргунов? Но он сам не получал этого пайка. В очереди мы стояли с людьми, некоторые из коих впоследствии стали знакомыми мне учеными. Старших по положению ученых в этих очередях не припоминаю.

Прошла зима, и я чувствовал, что моей деятельности в области художественной промышленности подходит конец. Нельзя терпеть безделье вечно. Действительно, как-то Аверинцев темпераментно закричал на меня: «Ни черта не делаете». Трудно было что-либо возразить на это. К этому времени, по-видимому, мама разузнала, что в Сокольниках существует «Станция юных любителей природы» и что в ней активно участвуют отпрыски некоторых киржачских фамилий. Я был сведен с ними, подарил этой станции свою коллекцию птичьих яиц и получил приглашение наладить с юными любителями какие-либо занятия по химии. Меня это страшно вдохновило — опять химия, опять Сокольники. Однако в распоряжении директора Всехсвятского была только штатная единица смотрителя зданий. Ничего. Я гордо заявил Аверинцеву, что ухожу от него и буду работать по специальности.

В мое заведование как смотрителя зданий поступило несколько реквизированных дач по пятому просеку, в одной из которых я и поселился. Сама станция располагалась в одной из дач по Ростокинскому проезду. Там кроме «юных любителей» было еще большое количество клеток с разнообразными птицами. Из юных любителей, с которыми я начал занятия по химии, запомнил карапуза в коротких штанишках — Виктора Плескова, впоследствии видного химика карповского института. Для меня как будто солнце снова взошло: весна, Сокольники, щебечущее естествознание в клетках, возрождение химии.

Надо было, однако, думать о возвращении к учебе (а университет был безнадежно заморожен) и о хлебе насущном. И я подал заявление в Военно-Педагогическую академию на Большой Грузинской улице, где готовили педагогический персонал для военных училищ и где давали паек. Меня приняли, и мне с начала нового учебного 1920/21 г. пришлось бросить и станцию юных любителей, и Сокольники. В Военно-Педагогической академии нам читали лекции по разнообразнейшим предметам — политической экономии (Гейман), истории социализма (В.П. Волгин)[83], какой-то курс истории (В.М. Хвостов)[84], биологии (С.Н. Скадовский)[85] и многое другое. Мне предложил на этот раз поселиться у него двоюродный брат отца Петр Петрович Виноградов, живший с женой Алевтиной Николаевной и двумя маленькими детьми в хорошей квартире в Большом Козихинском переулке, откуда мне было недалеко и до Грузинской, а затем и до Миусской площади. Несколько месяцев я пользовался гостеприимством этой семьи, затем переселился в общежитие академии в Волковом переулке. Бесполезность лекций я понял еще раньше. Скоро моему уклонению от лекций (в этой академии никакой дисциплины не было) стало способствовать и другое обстоятельство.

Если, идя с Грузинской, пересечь Тверскую и следовать дальше по прямой, придешь на Миусскую площадь, затратив на этот путь не более 10–15 минут. На Миусской площади находился Народный университет Шанявского[86]с химическими лабораториями, аудиториями, полными жизни. И можно было продолжать «работать практикумы», которые были прерваны в замороженном МГУ. Это обстоятельство я использовал вовсю. Среди преподавателей оказались и знакомые, они были в большинстве случаев не из университета, а с Высших женских курсов, и среди них первый химик, которого я узнал в жизни, — Анна Ивановна Муравьева, жена Николая Петровича Виноградова, одного из двоюродных братьев папы. Программа вполне соответствовала университетской, и я погрузился в изучение качественного анализа, лишь половину которого я отработал в МГУ. Здесь дело шло хорошо. За зиму я «отработал» вторую половину качественного и весь количественный анализ.

В лабораториях я встретил несколько знакомых студентов, среди них А.Н. Язвицкого. С ним мы условились сдать экзамен по математике, подготовка к которому заняла около двух лет, и, набравшись храбрости, позвонили домой Бюшгенсу. Университет еще был заморожен. Бюшгенс ответил своим мяукающим голосом, который заставил нас почувствовать себя мышами: можно хоть сейчас. Мы условились с ним об экзамене на будущей неделе и засели за повторение. В назначенный день и час мы робко позвонили у двери его квартиры на Грузинской улице. Он нас встретил, усадил и дал задания. Не без приключений, но мы экзамен сдали и получили по «в. у.». Приключение состояло в том, что у страха глаза велики. Язвицкий, прочтя в задании, написанном на листке бумаге, среди прочего «эвольвента», с ужасом сказал мне, что «эволюты и эвольвенты» он не усвоил. Взглянув на его листок, я увидел, что это эллипс — вопрос вполне элементарный, и успокоил Язвицкого.

У моих родных в Щелкове было плохо. Есть было нечего. Небольшой урожай овощей с огорода, который папа развел около дома, и академический паек были недостаточны даже для одного человека. Щелково — фабричный район — вообще голодало. Фабрики организовали поездки в хлебные области, и целые поезда отправлялись за мукой. Уехала с одной из таких организаций и мама. В одно из воскресений я узнал, что готовится еще такая поездка и что папе предполагают дать возможность послать одного из сыновей. Я решил просить месячный отпуск в Военно-Педагогической академии. По странной случайности к этому времени комиссаром академии был назначен не кто иной, как Сергей Петрович Виноградов. Он был учителем истории, большевиком. Еще году не прошло, как я жил у него, но его не сразу можно было узнать: он надел военную форму, был чисто выбрит, очень официален. Отпуск я получил.

Поезд, состоявший из товарных вагонов, набитых людьми, так называемых теплушек, которые были вполне холоднушками, отправился из Щелкова в октябре. Мы ехали на Казань и дальше на Вятку. Путешествие туда и обратно заняло с месяц. На станциях стояли иногда часами, иногда сутками. Ели взятый с собой пайковый хлеб, сухари и захваченную из дому картошку с солью. Спали на полу. Помню, что под голову я клал полено, прикрытое одеждой. Лежали так, что трудно было пройти. Между тем на станциях ночью в темноте начиналось паломничество к двери и ругань потревоженных.

Я ехал со спутницами. Одна была Анна Ивановна Виноградова, учившая меня еще совсем недавно качественному анализу, другая — Саша, в прошлом наша верная нянька, вынянчившая Васю и Таню, потом вышедшая замуж, родившая сына, потерявшая мужа и устроенная сторожихой в щелковскую школу. Каждый из нас вез что-либо на обмен. Я вез пуд гвоздей (мой главный козырь), Андреево пальтишко, топор и фату. Недели через две наш поезд вагонов в пятьдесят наконец-то доехал до станции Вятские Поляны, и нам сообщили, что он будет стоять трое суток, ждать своих пассажиров, затем поедет обратно.