Несколько ниже Пущина мы нашли еще одно восхитительное место на правом берегу, около деревни Жерновки. Его недостатком был меньший масштаб, и потому оно было оставлено про запас. Прошло почти две недели, и близился конец путешествия. Реальной точкой финиша была Соколова Пустынь перед Каширой, откуда в 20-х числах июля 1941 г. моя семья выезжала сначала в Москву, а затем в эвакуацию, и где летом обитало несколько академических семей, в частности Курсановы. Сюда за нами должен был приехать автотранспорт. Все путешествие оказалось настолько очаровательным, что мы решили на следующий год плыть еще по какой-либо реке, уже без деловых целей, что и было осуществлено в виде путешествия по Пре и далее по Оке (фото 71).

Приехав в Москву, я счел необходимым ознакомить со своим выбором Президиум и получить его санкцию. С этой целью в Серпухов был пригнан из «Борка» на Рыбинском водохранилище пароход, и мы отправились на нем в Пущино и Жерновку, а также вверх по Оке до Тарусы. Мой выбор получил полное одобрение. Я мог теперь делать Н.С. Хрущеву конкретное предложение. И у него я получил согласие. Надо было начинать проектирование.

По моему мнению, самое высокое и центральное место плато следовало отвести институтам с их службами. Жилой массив должен был занять место между институтами и бровкой реки. По склону холма, в сторону Серпухова, я хотел расположить коттеджи с участками для ведущих ученых. Кроме институтов физико-химического и биологического профиля выяснилась срочная необходимость сооружения большого радиотелескопа для физиков, для этого площадка на берегу реки великолепно подошла. С нее и началось строительство Пущина.

Конечно, для того, чтобы «Академстрой» мог развернуть в Пущине свои работы, необходимо было строить жилье и набирать рабочую силу. Новых проектов институтов не было, существовавшие раньше приспосабливали к новому рельефу. Вскоре, однако, произошли события, отодвинувшие осуществление пущинского проекта и отчасти изменившие его содержание.

Но прежде чем говорить об этом, нужно рассказать о встречах с Н.С. Хрущевым, вернувшись к более раннему периоду.

Разговорились однажды мы с И.В. Курчатовым, который был тогда членом Президиума Академии наук, о невыносимом положении в биологии, задавленной лженаукой. Решили напроситься на прием к Н.С. Хрущеву, чтобы поговорить на эту тему. В кабинете у Н.С. Хрущева инициативу разговора захватил напористый Курчатов и начал ее не слишком удачно — с выгод, которые США получали от гибридных сортов кукурузы и которых мы лишаемся из-за предвзятого отношения к современной генетической науке. Я, сколько мог, поддакивал, а Н.С. Хрущев оживился, полез в письменный стол и достал тяжелые, толстые, более чем полуметровой длины кукурузные початки[391], погрозил ими и сказал: вот, дескать, какая у нас кукуруза, что вы мне рассказываете о сельском хозяйстве, в котором не вы, а мы понимаем. Ваше дело физика и химия, а в биологию вы не лезьте.

Не знаю, как бы развернулся разговор без кукурузы, но начать с нее было неудачно. Далее, как ни пытались мы развить и варьировать тему о задавленности современной биологии, об ошибках Лысенко, наш собеседник больше не оживлялся и явно скучал. Смысл его вялых реплик можно было понять так: вы ученые, ваше дело решать ученые вопросы, а практика — это уж наше дело, и тут мы сами разберемся. На наш вопрос, а можно ли, по крайней мере, переводить и издавать книги по современной биологии, последовала очень нас обрадовавшая реплика: да кто ж вам мешает? Это и был единственный положительный результат разговора. На обратном пути я зашел к управляющему делами Совета Министров, там меня застал звонок Хрущева: «Тов. Несмеянов, только вот что — Лысенко у меня не трогайте, головы рубить будем!» На этом мы и расстались.

В другой раз я попал на прием к Н.С. Хрущеву по такому поводу. Я узнал из источника, которому не мог не верить, что готовится решение о сокращении двухмесячного отпуска научным работникам (имеющим ученую степень) и школьным учителям до месяца. Кроме того, прошел слух, уже не из столь достоверного источника, что готовится отмена «платы за звание». Так называлась ежемесячная выплата академикам и членам-корреспондентам соответственно 500 и 250 руб. независимо от выполненной работы и сверх зарплаты. Кроме того, ставилась, якобы, под сомнение выплата 250 руб. в качестве пенсий вдовам академиков. Все это было бы ударом в солнечное сплетение.

Попав к Н.С. Хрущеву, я сразу начал с отпусков. «Где же готовится такое постановление?» — спросил Хрущев. Я ответил. Далее объяснил, как важен двухмесячный летний отпуск для учителей, который является единственным преимуществом этой трудной профессии, позволяющим как-то подготовиться к новому учебному году. Даже при царе Николае учителя имели не менее двух месяцев отпуска, и не следовало бы при советской власти ухудшать условия их работы. Я сказал, что и для научных работников два месяца отпуска позволяют сосредоточиться на чтении и раздумьях над будущей работой, и поэтому необходимы. Последовала реплика, в которой Н.С. Хрущев благодарил меня за то, что я довел до его сведения все сказанное, и что он согласен со мной и примет предупредительные меры.

Я перешел к плате «за звание» и пенсии вдовам. Обрисовал, как уверенно и независимо чувствует себя академик, получая плату «за звание». Привел пример Л.А. Орбели, который был отставлен со всех должностей в результате «физиологической» дискуссии, инспирированной Сталиным, но мог сохранить независимость суждения и поведения, опираясь на зарплату «за звание». Привел и другие примеры. Вероятно, убедительны были мои доводы и за сохранение большой вдовьей пенсии. Я говорил, что ученому сплошь и рядом приходится идти на смертельный риск, и что уверенность в прочном материальном положении семьи после его смерти позволяет сознательно делать это. Так, поколение наших крупных радиохимиков — В.Г. Хлопин, Б.А. Никитин[392] — погибло от действия радиоактивности, и скольким еще предстоит эта участь? Тогда я и в мыслях не имел, что недолго осталось жить и Курчатову.

По моему впечатлению, мои доводы убедили Хрущева, и он опять выразил согласие с ними и благодарил меня. Действительно, вопрос о сокращении отпуска был похоронен. Не возникал и вопрос об оплате «за звание». Но размер пенсии вдовам академиков через какое-то время снова всплыл: он был включен в повестку заседания Совета Министров, и я был приглашен на него. Заседание вел А.И. Микоян[393]. Он обратился ко мне и предложил высказаться, не нахожу ли я, что размер пенсии вдовам академиков слишком велик и не следует ли его сократить. Я этого отнюдь не находил. Микоян посоветовал мне все же пойти на сокращение. Я «ляпнул», что разговаривал по этому поводу с т. Хрущевым и отстаиваю сохранение размера пенсии, опираясь и на его мнение. Это не произвело ожидаемого мною впечатления, и меня продолжали «жать».

Я понял две вещи: уменьшение было уже согласовано с Хрущевым; главной причиной уменьшения было то, что пенсии вдовам высокопоставленных военных были меньше, и считалось необходимым соблюсти какое-то соответствие. Единственное, в чем Микоян пошел академикам навстречу, — он предложил установить некоторое обеспечение несовершеннолетних детей. Это вряд ли имело реальное значение: умирающие академики обычно не имели несовершеннолетних детей. Я сделал уступку, предложив выплачивать пенсию в случае достижения вдовой пенсионного возраста или ее нетрудоспособности. Со своей стороны Микоян предложил понизить в этом случае пенсионный возраст до 50 лет (вместо 55). Сама сумма вместо 250 руб. была установлена решением Совета Министров в 150 руб.

Как-то ко мне пришел академик-секретарь Отделения химии академик Н.Н. Семенов и заявил, что работы его института по горению и взрывам требуют полигона. Некое ведомство готово предоставить ему площадку и осуществить строительные работы за свой счет, следует только об этом попросить официально. Я, конечно, согласился. Так началось строительство в Черноголовке близ Ногинска на болотах в еловом лесу.