– Только не говори мне, что у них собака и белый штакетник.

Он улыбнулся:

– Штакетника нет, но есть собака. Даже две.

– А что за собаки?

Он снова улыбнулся и повернулся ко мне, чтобы видеть мою реакцию.

– Мальтийские болонки. А зовут их Винни и Пух.

– Блин, Эдуард, ты шутишь!

– Донна хочет, чтобы собаки были на фотографиях помолвки.

Я таращилась на Эдуарда, и мое изумление явно было ему приятно. Он засмеялся.

– Я рад, что ты приехала, Анита, потому что никому во всем мире я не смог бы в этом признаться.

– А ты понимаешь, что твоя личная жизнь теперь стала сложнее, чем моя? – спросила я.

– Я теперь знаю, что я влип, – ответил он.

Мы завершили эту нашу беседу на легкой ноте, на шутке, потому что так было проще. Но Эдуард посвятил меня в свою личную проблему. По-своему он обратился ко мне за помощью. А я, такая как есть, попыталась ему помочь. Я подумала, что загадку убийств и увечий мы в конце концов решим: насилие и смерть – наша профессия. А насчет личных проблем у меня не было и капельки оптимизма.

Эдуарду нет места в мире, где живет женщина с парой игрушечных собак по кличке Винни и Пух. Никогда Эдуард не сможет быть таким претенциозным. А Донна и сейчас такая. Нет, не выйдет. Просто не может выйти. Но впервые я поняла, что если у Эдуарда нет сердца, которое можно потерять, то есть желание иметь его, чтобы отдать. Да, только мне вспомнилась сцена из «Волшебника Изумрудного города», когда Элли и Страшила стучат по груди Железного Дровосека и слышат раскаты эха. Жестянщик забыл вставить ему сердце. Эдуард свое вырезал много лет назад и куда-то забросил. Это я знала давно. Я только не знала, что Эдуард жалеет об этой потере. И еще я думаю, что до Донны Парнелл он сам об этом понятия не имел.

Эдуард подвез меня к окошку выдачи «Макдоналдса», но останавливаться он не хотел. Он явно был озабочен тем, чтобы побыстрее попасть в Санта-Фе. Поскольку Эдуард редко бывал так удручен, я не стала спорить. Я только попросила, чтобы, пока я буду есть чизбургер с чипсами, мы проехали через мойку. Эдуард ни слова не сказал, просто заехал на мойку, где нам разрешили не выходить из машины. В детстве я очень любила сидеть в машине и смотреть, как стекает по стеклам вода и вертятся огромные щетки. Это и сейчас было приятно, хотя уже не вызывало того восторга, что был в пять лет. Но после мойки можно будет что-то разглядеть сквозь окна. От грязных стекол у меня даже слегка разыгралась клаустрофобия.

Я успела доесть еще до того, как мы выехали из Альбукерка, и попивала газировку, когда мы устремились из города к горам. Это уже не были черные горы, а какая-то другая горная цепь, «обычного» вида. Неровные, каменистые, с полоской блестящего света у подножий.

– А что это за иллюминация? – спросила я.

– Какая? – уточнил Эдуард.

– Вот этот блеск, что это?

Я почувствовала, как он отвлекся от дороги, но Эдуард был в черных очках, и видеть движение его глаз я не могла.

– Это дома. Солнце отражается в стеклах.

– Никогда не видела, чтобы солнце так отсвечивало на окнах.

– Альбукерк лежит на высоте семь тысяч футов. Здесь воздух реже, чем ты привыкла. И свет выделывает странные штуки.

Я глядела на поблескивающие окна, похожие на цепочку драгоценных камней в стене.

– Красиво.

Он повернул голову. На этот раз я знала, что он действительно смотрит.

– Красиво, раз ты так считаешь.

После этого разговор прекратился. Эдуард никогда не болтал без толку, а сейчас ему, очевидно, было нечего сказать. А у меня мысли еще вертелись вокруг того, что Эдуард влюблен – или что-то вроде того, – как никогда еще за всю свою жизнь. Это было слишком необычайно. Я не могла придумать, о чем бы завести разговор, и потому уставилась в окно, пока что-нибудь само не придет мне в голову. Кажется, до Санта-Фе мы проедем в молчании.

Холмы были очень пологие и скругленные, покрытые сухой коричневатой травой. У меня было то же самое чувство, что и после выхода из самолета в Альбукерке: как здесь пустынно. Сначала холмы показались мне очень близкими, но потом я заметила на склоне корову. Она была такой крошечной, что я закрыла ее двумя пальцами вытянутой руки. Невысокие горы вовсе не были так близки к дороге, как казалось, будь то поздно вечером или рано утром – в зависимости от угла зрения. Сейчас еще был день, но он убывал, как леденец, который слишком долго сосали. Как бы ни был еще ярок свет, чувствовалось, как подступали сумерки. Частично сказывалось и мое настроение – неуверенность всегда вселяет в меня пессимизм, – но в основном я инстинктивно ощущала приближение ночи. Я – истребитель вампиров и умею различить вкус ночи в вечернем бризе, как и улавливать надвигающийся на темноту рассвет. Мне доводилось испытывать такие моменты, когда моя жизнь зависела от того, скоро ли наступит рассвет. А ничего так не оттачивает чувства, как близость смерти.

Свет начал гаснуть, сменяясь мягким вечерним полумраком, и молчание наконец надоело мне. Обсуждать личную жизнь Эдуарда, в общем, было бесполезно, да и пригласили меня расследовать преступление, а не изображать из себя Дорогую Эбби. Так что, быть может, если сосредоточиться на деле, все будет о’кей.

– Есть еще какая-либо информация о деле, которую ты от меня скрыл? И я опять буду кипятиться, что не знала всего этого заранее?

– Меняешь тему? – спросил Эдуард.

– А мы разве что-то обсуждали?

– Ты меня поняла.

Я вздохнула:

– Да, я тебя поняла. – Я опустилась на сиденье пониже, насколько позволял ремень, скрестила руки на животе. Это не был жест счастливого человека, и я им не была. – Ничего не могу добавить насчет Донны. Во всяком случае, ничего полезного.

– Поэтому решила сосредоточиться на деле.

– Этому ты меня научил, – сказала я. – Ты и Дольф. Глаза и мозги у тебя должны быть направлены на важное. Важное – это то, что может тебя угробить. Донна и ее дети не являются угрозой для жизни и здоровья, так что отодвинем их пока на дальнюю конфорку.

Он улыбнулся – своей обычной улыбкой со сжатыми губами, улыбкой «я-знаю-то-чего-ты-не-знаешь». Это не всегда значило, будто он знает то, чего не знаю я. Иногда это было только чтобы меня доставать. Как сейчас, например.

– Ты, кажется, говорила, что убьешь меня, если я не перестану встречаться с Донной.

Я потерлась шеей о дорогую обивку сиденья и попыталась расслабить напрягшиеся мышцы у основания черепа. Может, меня все-таки пригласили сюда изображать из себя Дорогую Эбби, хотя бы по совместительству. Черт побери.

– Ты был прав, Эдуард. Ты не можешь так просто уйти. Прежде всего это расстроит Бекки. Но встречаться с Донной до бесконечности ты тоже не можешь. Она начнет спрашивать о дате свадьбы, и что ты скажешь?

– Не знаю.

– И я тоже, так что давай говорить о деле. Тут по крайней мере нам ясно, что делать.

– Да? – удивленно покосился на меня Эдуард.

– Мы знаем, чего мы хотим: чтобы прекратились убийства и увечья.

– Ну да, – сказал он.

– Так это больше, чем мы знаем насчет Донны.

– То есть ты хочешь сказать, что не требуешь от меня прекратить с ней видеться? – Снова эта улыбочка. Наглая и самодовольная была у него рожа, вот какая.

– Я хочу сказать, что понятия не имею, что я хочу, чтобы ты сделал, и уж тем более – что должен. Так что давай отложим это до тех пор, пока меня не осенит блестящая идея.

– О’кей.

– И отлично, – сказала я. – Вернемся к моему вопросу. Что ты мне не сказал о преступлениях такого, что я, по-твоему, должна знать, или такого, что я думаю, что должна знать?

– Я не умею читать мыслей, Анита. И не знаю, что ты хочешь знать.

– Эдуард, перестань ломаться и колись по-простому. Мне в этой командировке сюрпризы больше не нужны, от тебя – тем более.

Он так долго молчал, что я уже перестала ждать ответа. И потому поторопила его:

– Эдуард, я серьезно.