Я посмотрела на него – он разглядывал фотографии. Вроде бы он ничего особенного не сказал, но создалось впечатление, что он знает, о чем говорит.

– А откуда ты знаешь, насколько тяжелые бывают внутренние органы? – спросила я.

– Он мог работать когда-то в морге, – предположил Эдуард.

Я покачала головой:

– Но он же не работал? Верно, Олаф?

– Верно, – ответил он и на этот раз посмотрел на меня. Глаза его превратились в темные пещеры из-за глубоких орбит и игры света – или, точнее, темноты. Олаф смотрел на меня, и даже не видя его глаз, я чувствовала его пристальный изучающий взгляд, будто меня взвешивали, анатомировали.

Я не отвела глаз от Олафа, но спросила:

– А какая у него специальность, Эдуард? Почему ты именно его вызвал на это дело?

– Он единственный известный мне человек, кто делал нечто подобное, – сказал Эдуард.

Я посмотрела на него – лицо выражало спокойствие. Я обернулась к Олафу:

– Мне казалось, ты сидел за изнасилование, а не за убийство.

Он в упор посмотрел на меня и ответил:

– Полиция слишком быстро приехала.

С крыльца донесся веселый голос:

– Тед, это мы!

Донна пожаловала. А «мы» значит, что она с детьми.

Эдуард поспешил на крыльцо, чтобы отвести ее от нас. Боюсь, мы с Олафом так бы и глазели друг на друга до ее появления здесь, но тут вошел Бернардо и сказал:

– Надо бы спрятать фотографии.

– Как? – спросил Олаф.

Я убрала со стола канделябр и сказала:

– Завесим дверь скатертью.

Я шагнула в сторону, и Бернардо сдернул скатерть.

– Ты не собираешься ему помогать? – спросил Олаф. – Ты же ведь один из парней?

– Мне не дотянуться до верха двери, – ответила я.

Он презрительно ухмыльнулся, но направился к Бернардо помочь завесить скатертью дверной проем.

Я осталась стоять у них за спиной с железным канделябром в руках. Глядя на высокого бритоголового мужчину, я почти жалела, что у меня не хватит роста обрушить тяжелое железо ему на череп. И тогда опять я оказалась бы у Эдуарда в долгу, если бы убила еще одного его помощника просто потому, что я его боюсь.

Слышно было, как Эдуард самым убедительным тоном Теда отговаривает Донну идти и со всеми здороваться. Она вежливо, но твердо возражала, уверяя, что это обязательно. Чем больше он старался ее удержать, тем сильнее ей хотелось со всеми увидеться. Интуиция мне подсказывала, что встретиться она хочет именно со мной. Планировка дома позволяла попасть в любую из гостевых спален, минуя столовую. Донна хотела проверить, где я и что я не нахожусь ни в чьей кровати, кроме своей собственной. Или хотя бы не в постели Теда. Неужели она думала, что я побегу, опережая их, к себе в комнату, чтобы прикрыть наготу? Но что бы у нее ни было на уме, она шла именно туда. Послышался голос Бекки.

Черт. Я поднырнула под скатерть, натянутую поперек двери, и чуть не налетела на них. Донна остановилась, ойкнув от неожиданности. Глаза у нее расширились так, будто я ее напугала. Питер смотрел на меня холодными карими глазами, словно ему до того скучно, что даже говорить лень, но из-под этой отлично сделанной подростковой скуки просвечивал интерес. Все гадали, зачем это скатерть натянули поперек двери.

А вслух высказалась Бекки:

– Почему перед дверью коврик?

Я все говорила «скатерть», потому что в таком качестве ее использовал Эдуард, но выглядела эта вещь как напольная дорожка. Дети всегда попадают в точку.

– Потому что мы его держим, – ответил Бернардо из-за импровизированного занавеса.

Она подошла ближе.

– А зачем вы его держите?

– Спроси у Теда, – ответили Бернардо и Олаф хором.

Донна повернулась к Эдуарду. Обычно я знаю, что скажет Эдуард, но что он выдаст Донне, я понятия не имела.

– У нас по всей комнате фотографии с места преступления. И я бы не хотел, чтобы ты или дети видели.

Боже мой, он сказал правду! Может, это действительно настоящая любовь.

– А! – сказала она. Подумала секунду, потом кивнула. – Мы с Бекки понесем все на кухню.

Она подхватила белую коробку, перевязанную лентой, взяла Бекки за руку и направилась к кухне. Бекки уперлась:

– Мама, но я хочу посмотреть фотографии!

– Нет, детка, тебе нельзя, – сказала Донна и очень решительно увела ребенка.

Я думала, что Питер пойдет за ними, но он остался стоять, глядя на занавешенную дверь, потом посмотрел на Эдуарда.

– А что за фотографии?

– Плохие.

– Насколько плохие?

– Анита! – обратился ко мне Эдуард.

– Худшие из всего, что я видела, а я видела немало.

– Я хочу посмотреть.

– Нет, – ответила я.

Эдуард ничего не сказал, только смотрел на Питера. Тот набычился:

– Я знаю, вы считаете меня ребенком!

– Я и твоей маме тоже не хотел их показывать.

– Она баба.

Я с ним согласилась, но не вслух.

– Твоя мать такая, какая есть, – сказал Эдуард. – Это не значит, что она слабая. Она – Донна.

Я уставилась на него, постаравшись не разинуть варежку, но очень хотелось. Я никогда не слышала, чтобы он как-то оправдывал чью-либо слабость. Он не просто судил – он судил очень жестко. Какими чарами эта женщина его покорила? Я просто не понимала.

– Я думаю… Тед хочет сказать, что тебе нельзя показывать эти фотографии не из-за твоего возраста.

– Вы думаете, я не выдержу.

– Да, – сказала я. – Я думаю, ты не выдержишь.

– Я могу выдержать все, что выдержите вы, – заявил он, скрестив руки на груди.

– Почему? Потому что я женщина?

Он вспыхнул, будто смутился.

– Я не это хотел сказать.

Но хотел он сказать именно это. Ладно, ему же всего четырнадцать. Я спустила вопрос на тормозах.

– Анита – один из самых сильных людей, которых я знаю.

Питер прищурился:

– Она крепче Бернардо?

Эдуард кивнул.

– Крепче Олафа?

Я стала лучше думать о мальчике, когда он расположил их в такой очередности. Он инстинктивно почуял, кто из них страшнее. А может, дело в росте Олафа. Да нет, у Питера вроде чутье на плохих парней. Оно либо есть, либо нет, научить ему нельзя.

– И даже крепче Олафа, – ответил Эдуард.

Из-за скатерти донесся презрительный фырк – заговорило уязвленное самолюбие Олафа.

Питер посмотрел на меня уже по-другому. Он явно размышлял, пытаясь представить мою миниатюрную женскую личность в одном ряду с агрессивной, внушительной, мужской сущностью Олафа. И наконец покачал головой:

– Она не выглядит крепче Олафа.

– Если в смысле армрестлинга, то нет, – сказала я.

Он нахмурился и повернулся к Эдуарду:

– Я не понял.

– А я думаю, что понял, – сказал Эдуард. – А если нет, то объяснить это я не могу.

Питер стал еще мрачнее.

– В кодексе крутых парней, – обратилась я к Питеру, – очень многое нельзя объяснить.

– Но вы его понимаете.

Это прозвучало почти обвинением.

– Я много времени терлась среди очень крутых парней.

– Это не то, – сказал он. – Вы очень отличаетесь от всех женщин, которых я видел.

– Она отличается от всех женщин, которых ты когда-нибудь увидишь, – ответил Эдуард.

Питер посмотрел на меня, на него.

– Мама к ней ревнует.

– Я знаю, – сказал Эдуард.

Из комнаты донесся голос Бернардо:

– Можно нам уже опустить эту рогожу?

– Да неужто такие крутые супермены уже устали? – спросила я.

– Молочная кислота вырабатывается в мышцах у каждого, киска.

Я первая начала обзываться, поэтому пропустила «киску» мимо ушей.

– Тебе надо пойти к маме и Бекки на кухню, – сказала я.

– В самом деле надо?

Он смотрел на Эдуарда, ожидая от него разрешения.

– Да, – сказала я, пытаясь взглядом внушить ему, чтобы не вздумал перечить.

Но он смотрел только на мальчика. Они оба уставились друг на друга, и между ними что-то проскользнуло, знание какое-то, что ли.

– Уберите скатерть, – сказал Эдуард.