«А рядом с собой уже не сажаешь!» — смекнул Азамат.

— Поставь лошадь, если она у тебя еще имеется, в конюшню.

— Беглец не имеет права на гостеприимство старшины юрта! — крикнул в запале Азамат.

Аксакалы закачали бородами:

— Зря упрямишься, парень!

— Верно говорят: злого повесят, а смирного согнут еще ниже, но пощадят!

— Покорную голову меч не сечет!..

Но Азамат уже ошалел от обиды и ярости:

— И в Оренбурге перед губернатором шею не согну! Раз вы, отцы, меня сочли виноватым, приму любое наказание. Сам в тюрьму приду. Без конвоя!..

И он выбежал опрометью из горницы.

В сенях его поджидала заплаканная Танзиля.

— Прощай, красавица! И ты меня заклеймила! — едко сказал Азамат, заглянул в ее глаза и увидел, что она его пожалела.

— Нет, ты пострадал за святое дело!

— Спасибо! — голос Азамата дрогнул. — Спасибо! Всегда верил, что ты добрая.

Танзиля повела его на задний двор, за сараи.

— Там, за изгородью, лошадь тестя, я оседлала, набила тороки продуктами. У твоего дома солдаты. Скачи в горы, агай!

Азамат надменно скривил запекшиеся губы:

— Не сяду в чужое седло! Не конокрад я, не вор, не стану прятаться!..

Он оттолкнул всхлипнувшую Танзилю, вышел из калитки и крупными твердыми шагами направился к своему дому. Весь аул уже проведал о возвращении Азамата, но со срамом, а не с почетом. Из домов высыпали и стар и мал, расступились, пропустив вперед Азамата, и пошли за ним в глубоком молчании, как на похоронах.

Солдаты из Уфимского стрелкового русского полка, завидев Азамата, вскинули штыки, но он сам протянул им руки:

— Вяжите!

Его заковали в кандалы и пешего повели в Оренбург под охраной казаков. Те беспечно насвистывали, покачиваясь в седлах, Азамат же ожесточенно уминал сапогами заметенную сыпучим снегом дорогу.

На кухне дома Ильмурзы билась в рыданиях Танзиля, кусала себе пальцы, чтобы не завопить в голос:

— Дурень! Сам, по своей воле пошел в темницу! О-о-о!

Вышла из горницы Сафия, ведя за ручонку Мустафу, усмехнулась презрительно и кичливо:

— Стыд, сущий стыд убиваться из-за труса!

— Азамат не трус! Он под знамена Салавата ускакал с войны!.. А ты помоги спасти его, сверши божье дело! Твой отец — начальник кантона, сам князь не откажет Бурангулу. Напиши мужу Кахыму, чтобы он заступился за Азамата.

— Мне не подобает вмешиваться в мужские дела.

— Речь идет о спасении невиновного человека!..

— Да ты не влюбилась ли в этого Азамата?

Кухарки, служанки с таинственным видом заулыбались, прикрывая платками рты.

— Влюбилась! — отважно призналась Танзиля и с раскаленными горем глазами, с трясущимися синими губами пошла на Сафию. — Он клятву верности Салавату выполнил!

— Хвали, хвали смутьяна! — хихикнула, попятившись, Сафия.

— И Кахым от Салавата не отрекся!

— Ты моего мужа не равняй с этим босяком! — Подведенные сурьмой глазки Сафии щурились враждебно. — Мой Кахым в высоких офицерских чинах! Не станет он защищать беглого.

— Не знаешь ты своего мужа, оказывается, — устало вздохнула Танзиля, напоследок всхлипнула и резко ушла во двор, к колодцу, долго там швыряла в лицо пригоршни студеной воды, чтобы хоть как-то унять пламень тоски, рвущей душу.

Узнав о бунте башкирских полков в Муроме, о том, что две сотни ушли на Урал, князь Волконский был потрясен: «А я-то им доверял!..» Вместе с тем старик не на шутку перепугался — если две сотни обученных, отлично вооруженных мятежников начнут партизанскую войну, то как с ними совладать? Гарнизоны в крепостях — немощные инвалидные команды. Башкирские полки на границе — из старослужащих, и многие из них помнят Пугачева и Салавата, пожалуй, и помогали вождям восстания, но счастливо ускользнули от каторги. Сохранят ли они теперь верность России?.. Сейчас князь раскаивался, что торопливо отправил стрелковый полк Белякова из станицы Бакалы и оренбургских казаков атамана Углицкого в Петербург, а можно было бы их задержать — как бы пригодились!..

Успокаивало, что заводила мятежа сотник Азамат Юлтимеров добровольно явился с повинной и заточен в оренбургском каземате.

Азамата усиленно обхаживали оренбургские муллы и правитель губернской канцелярии Ермолаев, уговаривали, чтоб обратился к башкирам с пожеланием — бунтовать грешно, Салават-батыр не возвращался, в годину ратных испытаний надо по долгу чести и по примеру отцов, дедов, по заветам старины честно воевать против врага.

Сперва главарь смуты упирался, бушевал: «На казнь пойду, а не отрекусь от Салавата!», но постепенно смирился, сказал:

— Аллах наказал меня за отступничество, лишив жены и детей! Принимаю эту кару Всевышнего — виноват, сам заслужил.

И подписал обращение к народу.

Алексей Терентьевич Ермолаев сбился с ног — то мчался на тройке в тюрьму, то в кафедральную мечеть к оренбургскому имаму, то к переводчикам канцелярии, которые строчили под его диктовку сразу по-башкирски обращение, то к заболевшему от волнения князю.

Григорий Семенович хоть и прихворнул, но выползал на утренние прогулки, ковылял, опираясь на палку, по заснеженным тихим улочкам, а вернувшись в губернаторский дом, молился коленопреклоненно, со слезами о даровании скорейшей победы и над французами, и над мятежниками.

Намолившись, наплакавшись, старик опускался в глубокое кресло и дремал, а очнувшись, тянулся к колокольчику, приказывал лакею или служке послать курьера за Ермолаевым.

Правитель канцелярии старался успокоить и порадовать князя:

— Ваше сиятельство, какая счастливая весть из Петербурга! — И он взмахнул пакетом, как стягом. — По рапорту управляющего военным министерством Горчакова император Александр Павлович выразил высочайшее удовлетворение тем, что башкирские кантоны добровольно, от щедрот сердца послали в действующую армию четыре тысячи лошадей.

— Рад, что их величество знают о таком богатом даре башкирского народа, — улыбнулся князь. — Сообщите генералу Горчакову для сведения государя императора, что башкиры и мишари собрали русской армии восемьсот девяносто пять тысяч рублей.

— Слушаю.

— Все это очень приятно, но как обстоит дело с рассылкой обращения к башкирам сотника Азамата? — с плохо скрываемым раздражением спросил Волконский.

— Ваша светлость, переводчики переписывают без устали текст по-башкирски, курьеры увозят обращение начальникам кантонов.

Через день правитель канцелярии, едва ступил в кабинет князя, выпалил с порога, показывая пакет:

— Фельдмаршал Михаил Илларионович Кутузов, Ваше сиятельство, выразили вам благодарность за помощь башкирскими лошадьми армии.

— Что вы меня ублажаете всякими письмами? — вспылил старик. — Наступило успокоение в крае?

— Ваше сиятельство, — терпеливо заговорил Ермолаев, — Оренбургский край равен всей Франции! Посудите сами, когда прискачут курьеры в пермские кантоны? И ведь открытого мятежа нет — так, разговоры, незначительное дезертирство со сборных пунктов. На границе — тихо. Подождем еще с недельку.

Наконец настал день, когда правитель канцелярии с радушной улыбкой потряс перед князем пачкой рапортов начальников кантонов — полное и окончательное спокойствие на сборных пунктах и в аулах.

— Оренбургский имам тоже меня порадовал. Ваше сиятельство, муллы пишут, что их проповеди и обращение Азамата проняли верующих до слез — башкиры молитвенно желают скорейшей победы русской армии над французами.

Волконский перекрестился.

— Слава Богу, что смута закончилась.

— А что делать с заправилами смуты, ваше сиятельство? — осторожно спросил Ермолаев.

Григорий Семенович был умным, честным, но и он давно уже усвоил правила государственного правления империей, а здесь без изрядной доли ханжества не обойдешься.

— Сами распорядитесь, Алексей Терентьевич, — великодушно разрешил он.

— Я полагаю так, ваше сиятельство, хорунжего Тимербаева и его брата, пятидесятников Биктимерова и Киньягулова бить шомполами, заточить в тюрьму, а после благополучного окончания войны — на вечную ссылку в Сибирь. Рядовых мятежников, сбитых с толку главарями, под конвоем отправить в распоряжение командира корпуса Поволжского ополчения генерала Толстого.