— Сложное понятие, — издалека начала я, вспоминая все школьные сочинения и собственный опыт. Когда я спасла Пурсона, это было самое настоящее добро, верно? — Ведь, что для одного добро, для другого зло, и так много неопределенных многогранных ситуаций, но…Я думаю, что добро — это абсолютно бескорыстное желание видеть других людей…нет, всех созданий счастливыми. И желание это должно сопровождаться не только лишь мыслями, по-настоящему добрый человек будет действовать.

— Вот как, — медленно произнес Владыка, немного помолчав, — интересно…Лишь единожды слышал я похожий ответ. Старика, что ответил мне также, повесили на следующий же день, когда он пытался оправдать неповинную женщину, прозванную ведьмой.

— Думаю, будет верным считать, что, к сожалению, многие добрые люди несчастны…

— Так стоит ли добро собственных страданий? Когда горечь пересиливает удовольствие от счастья других, стоит ли отказаться от придуманной идеи?

— Я смею надеяться, что ныне общество добрее, чем прежде…

— Очаровательная наивность, — усмехнулся Андромалиус, — ранее было проще, ибо злоба людская была налицо. Теперь же она сокрыта в сердцах. Будете ли вы утверждать, что в вашей душе нет подобного?

— Это то же самое, что врать самому себе. Злобу можно принять и обуздать, это я знаю наверняка.

— За подобные речи вас бы непременно приняли ненужным обществу новатором и устранили бы при первой же возможности. Быть может, вас бы сочли ведьмой и сожгли на костре.

— Вы и вправду сжигали их на костре?

— Инквизиция не раз претерпевала изменения, — спокойно ответил демон, что хоть и казался мне странным, но уж точно не молчаливым, — и будет правильно сказать, что большую часть времени в её задачи входило возвращение еретиков в лоно церкви. Без смертельных казней. К сожалению, за этими днями я наблюдал уже из Ада. Мне довелось быть инквизитором темных времен, когда люди верили в ведьм и боялись новшеств. Мне довелось узреть время, когда пороки людей претерпевали один из расцветов.

Поэтому-то ты такой замороченный.

— В еще одном времени расцвета жила и ты, — вдруг произнес Андромалиус, хищно улыбаясь, — ваше общество пропитано ими как никогда прежде. Вы создали на пустом месте причины для ненависти. Это поразительно! Я в восторге! Средневековье меркнет рядом с вами.

— Странно, что вы задаете вопросы о добре, когда занимались убийствами, — поспешно перевела я тему, с трудом сглатывая. Мне не хотелось бы спорить с тем, кто сотни лет наблюдал за людьми, но как же неприятно было слышать…пускай, возможно, это было правдой.

— Ничуть не странно. В те времена, когда я собственной рукой отворял заколоченные в страхе двери и поджигал сено, несмотря на крики и мольбы, я занимался благим делом. Очищал мир от скверны, избавлял людей от сомнений и даровал им спокойствие. Полагаю, вам известен образ мышления тех поколений.

— Святая инквизиция…

— Воистину. Однако же, верите или нет, я начал сомневаться. Я убивал ведьм, считая себя посланником доброй воли, но вот незадача, невинные и ничего не знавшие родственники еретиков считали меня настоящим дьяволом. Почему же? В то время мои понятия о справедливости совершили внутренний прорыв. Я много путешествовал, много наблюдал за теми людьми: трусливыми и суеверными. Мне не посчастливилось встретить на своем пути бескорыстное создание, быть может, в то время их не было, и мои представления, размышления и идеалы загнали меня в могилу.

— Вас убили?

— Я сам закончил это бремя.

— В моем мире есть добро, даже бескорыстное.

— Смею лишь надеяться. Но, — вдруг перебил меня Владыка, когда я решила, наконец, озвучить цели своего прибытия, — я, должно быть, утомил вас. Несмотря на юный возраст, вы мыслите хоть и наивно, но милосердно. Вы интересный фамильяр. Поверьте, я знаю, о чем говорю, мой собственный фамильяр пытался перерезать мне горло. Ну, а теперь, немного отдохните и отужинайте. Поговорим о вашем мече после.

Заметки из дневника инкуба

Меня зовут Тестис, и я самый красивый мужчина, которого вы когда-либо видели в своей жизни. Нет, я не страдаю звездной болезнью. Автографов не даю. Моё тело совершенно без волос. Мое лицо блестит на солнце, как драгоценность, и сам я воплощение желания. Я элегантен. Я наслаждаюсь жизнью, решив не иметь сто друзей, а иметь их подруг. Я прекрасен. Я инкуб.

Меня любят все женщины. Почти все. Я так думаю. И это мне порядком надоело. Похоть, похоть, похоть…Чем больше видишь женщину обнаженной, тем чаще начинаешь обращать внимание на её внутренний мир. Я отошел от стези сексуального распутства. Почти. И не пожалел о своём решении. Жизнь в Аду за сотни лет, наконец, пришла в движение. Моя блистательная персона обязана быть в центре происходящего.

— Шевелись быстрее! Будешь летучих мышей считать, я тебе глаз на жопу натяну!

Во-первых, у меня не может быть жопы — этой грубой и необъятной части. Попка. Никак не иначе. Во-вторых, этот гневливый мальчишка мой Господин. Его зовут Пурсон, и, как и всякий мужчина, которого вдруг бросила девушка, он в ярости.

Позвольте напомнить, что случилось. Милашка Ева, сменив имидж, решила вырваться из села и отправилась покорять город. В этом непростом деле ей помог не кто иной, как я. Обманывать всех и всюду я умел с рождения, поэтому первое время мне ловко удавалось убеждать Пурсона в изначальном местоположении его драгоценного фамильяра, вот только не прошло и двух недель, как его внутреннее чутье заставило его вернуться в деревенский сарай. Евы там не было. Меня хотели сжечь на костре.

Не сожгли лишь потому, что я назвал приблизительные координаты нахождения милашки, и мы немедля отправились во дворец Асмодея. Кто бы мог подумать, что ни Владыки, ни Евы там не будет. Они уехали куда-то вдвоем! Пурсон был вне себя от злости. Тот ещё ревнивец. Он перестал бомбить статуи лишь тогда, когда ему сказали, что оба искомых демона сейчас у Владыки Андромалиуса, и мы вновь тронулись в путь. Шли молча. Лишь изредка Пурсон оборачивался, чтобы пожелать мне сдохнуть. Но я не могу. Истинная красота не может умереть.

— Где это чертово создание!? — закричал он, когда высокая башня была ближе, чем хотелось бы.

— Она внутри, ждет, когда вы её спасете.

— Я имел в виду Асмодея, дибил!

Да, Пурсон очень зол. На ситуацию, на собственную оплошность, возможно, и на меня. Хотя, что на меня злиться. Я же не виноват.

— Мой Господин, я нашел лагерь в трех километрах отсюда.

А это Фуркас. Козел, дворецкий, нигилист, филантроп и овен по гороскопу. Он занимался приготовлением костра для моего сожжения, но передумал, когда я пообещал всё рассказать.

— Идем туда.

Если честно, то я рад, что сейчас Пурсон именно зол. Гнев подходит его лицу, лучше, чем грусть. Ведь тот месяц, что Ева была без сознания, он ежечасно обвинял себя во всем. Засыпал рядом с её кроватью, расчесывал волосы, а иногда попросту смотрел на её лицо, словно бы она могла услышать его извинения. Мы обрадовались, когда он нашел утешение в постройке своей столицы — он называл это созданием дома для Евы. Но и там он почти не улыбался. Часто запирался в комнате. Много читал.

Теперь же он бежит. В его глазах не только злоба, но и радость, восторг от предстоящей встречи. Хотя, уверен, Асмодей получит столько же, сколько хлебнул и я. Что ж, а вот и он сам. Они смотрят друг на друга. Хмурятся. Молчат. Ну, что ж, опять мне всё брать в свои тонкие изящные руки.

— Здравствуйте, Владыка Асмодей. Я Тестис — самый красивый из нас двоих.

***

Я отужинала довольно скромно, а после поднялась наверх, в главную комнату, куда меня позвал Андромалиус на чай. В большом помещении, где были лишь мы вдвоем в освещении настольных ламп, кружился сиреневый едва видимый дым, исходящий от трубки. Она была, полагаю, набита табаком. Сам демон выглядел расслабленно: откинувшись на спинку мягкого кресла, он противоречил строгому образу, который продемонстрировал совсем недавно. Я села напротив, наблюдая за тем, как Андромалиус пускал сиреневые кольца дыма.