Гитлер ожидал встречи с Шушнигом с напряжением. Австрия была его родиной, и мы находили понятным, что он надеялся в результате разговора с ним соединить обе страны в один союз, который сорвался в 1918 г. из-за сопротивления стран Антанты.

12 февраля в начале дня прибыли Риббентроп и Кейтель, а потом и оба генерала. Гитлер принял их в большом холле своей виллы «Бергхоф» и объяснил обоим, что вызвал их лишь ради внешнего устрашающего эффекта. Их присутствие должно без всяких слов дать понять австрийским визитерам, что в случае необходимости наготове стоят и солдаты. Кейтель должен привыкнуть к тому, что ему придется замещать его на переговорах, если сам он по какой-либо причине вести их не сможет.

Папен встретил Шушнига и его статс-секретаря по иностранным делам д-ра Гвидо Шмидта, а также сопровождавшего адъютанта на германо-австрийской границе в районе Зальцбурга и доставил их на Оберзальцберг. Гитлер ожидал гостей внизу на ступенях лестницы в виллу. После взаимного представления и обычных в таких случаях фраз Гитлер и Шушниг поднялись на первый этаж в личный кабинет фюрера. Беседа их продолжалась много часов, а тем временем Риббентроп, Папен и Шмидт вели переговоры в холле. К обеду, на котором присутствовал и я, были приглашены Шперрле и Рейхенау. Разговор крутился вокруг самых разных тем. Шперрле рассказал о своих действиях в Испании, чем дал Гитлеру возможность указать на опасность большевизма. Первоначально предусматривалось, что встреча и закончится этим обедом. Как дурной признак для предыдущего хода переговоров мы восприняли тот факт, что они продолжатся и во второй половине дня. Поздно вечером, даже не оставшись на ужин, австрийцы уехали. Ни на одной из бесед я непосредственно не присутствовал, но никаких признаков какого-либо необычного оттенка этих бесед не замечалось.

Гитлер сам рассказал нам о них и поделился своими впечатлениями. Он потребовал от Шушнига прекратить преследовать национал-социалистов в Австрии, а тех из них, кто арестован, выпустить из тюрем и лагерей. Пост австрийского министра внутренних дел должен занять национал-социалист или человек, близкий партии. В качестве такового Гитлер назвал д-ра Зейсс-Инкварта{103}. В подписанном обоими главами правительств протоколе Шушниг дал заверение, что выполнит эти требования, но одновременно сослался на австрийскую конституцию, по которой изменения в составе кабинета может произвести только лишь федеральный президент Австрии. Итогами переговоров Гитлер остался недоволен.

Следующие дни он провел на Оберзальцберге в ожидании ответа Шушнига, который тот обещал дать в течение трех дней. 15 февраля ответ пришел, подтвердив принятие «Берхтесгаденского соглашения» от 12 февраля. 16 февраля было объявлено о переформировании кабинета министров в Вене. Д-р Зейсс-Инкварт стал министром внутренних дел и одновременно министром безопасности Австрии. Вот теперь Гитлер был доволен! Он велел опубликовать в печати сообщение, что оба канцлера 12 февраля решили принять такие меры, в результате которых между обоими государствами должны установиться «тесные дружественные отношения».

За все эти дни, проведенные в его личной резиденции «Бергхоф», Гитлер лишь однажды заговорил со мной о последних изменениях в сухопутных войсках. Очевидно, под впечатлением встречи с Рейхенау он обмолвился, что предпочел бы назначить главнокомандующим сухопутными войсками именно его, но все были против. Фюрер назвал в данной связи фамилии Кейтеля, Бека и Рундштедта. Гитлер расхваливал Рейхенау и Шперрле, считая, что их присутствие возымело свое действие на Шушнига.

16 февраля Гитлер выехал в Берлин, 18-го ему предстояло открывать Международную автомобильную выставку, а на 20 февраля было назначено заседание рейхстага. Пришлось одновременно готовить две речи. Для первой он написал конспект собственноручно, а речь в рейхстаге продиктовал. В последние дни и часы перед тем, как она будет произнесена, в квартире фюрера царила непривычная атмосфера. Все встречи отложены. Сам он даже не появлялся регулярно к обеду, а все время находился в личном кабинете. Там поставили пишущую машинку, и Гитлер диктовал прямо на нее двум попеременно сменявшимся секретаршам. Продиктовав несколько страниц, он тут же начинал их править. После этого текст снова перепечатывался и клался ему на стол. Случалось и так, что речь перепечатывалась дважды и даже трижды. Адъютант должен был все время находиться на месте, чтобы немедленно запросить из соответствующих инстанций статистические данные и другие необходимые материалы.

20 февраля я сопровождал Гитлера в «Оперу Кролля», где рейхстаг заседал со времени пожара в его здании в 1933 г. Мы, адъютанты, заняли свои места в первом ряду позади правительства. Геринг, председатель рейхстага, открыв заседание несколькими фразами, предоставил слово фюреру. Это было скорее не заседание, а сборище всех руководящих лиц партии. Речь фюрера напряженно ожидали по всей Германии да и во всех столицах зарубежных государств. Последние события заставили весь мир прислушаться к его словам.

Речь Гитлера давала понять, что он желал представить отчет о сделанном им за пять лет своего пребывания у власти, исполнившиеся 30 января 1938 г. Фюрер, как обычно, размахнулся очень широко и для доказательства подъема Германии с 1933 г. привел массу статистических данных. Когда же он дошел до перемен в верховном командовании вермахта и в главном командовании сухопутных войск, мне показалось досадным, что в качестве повода для прошений Бломберга и Фрича об отставке фюрер сослался на их состояние здоровья, как о том было официально объявлено 4 февраля в сообщениях печати. Среди присутствовавших в «Опере Кролля» не было, пожалуй, никого – ни депутата, ни дипломата, – кто бы не знал уже о закулисных причинах. Гитлер нашел дружественные слова для Польши, саркастические – для английской прессы, которая (как я имел возможность убедиться во время поездок в Мюнхен и на Оберзальцберг) в течение нескольких дней сообщала о кризисе Бломберг – Фрич весьма критически. Фюрер высказался и по австрийскому вопросу, упомянул об угнетении 10 миллионов немцев по ту сторону границ рейха, но поблагодарил Шушнига за его готовность сообща найти путь для смягчения напряженности в отношениях между обеими странами. Не имел ли он при этом в виду, что Шушниг возьмет на себя такую же роль в Австрии, какую в Германии сыграл Папен для прихода Гитлера к власти? Такое сравнение пришло мне на ум еще 12 февраля, когда я увидел Папена и Шушнига вместе в «Бергхофе».

Грандиозная по замыслу речь Гитлера вызвала эхо весьма различное. Основная масса народа отреагировала на нее одобрительно или же нейтрально, небольшая часть консервативного слоя была возмущена или подавлена словами о событиях, связанных с Бломбергом и Фричем. Такие же чувства испытывал и я сам. По сравнению с другими речами Гитлера, до или после, эта речь привычного восторга не вызвала. Вопреки партии и национал-социализму широкие массы народа в основе своей являлись консервативными. Только один лишь фюрер пользовался неограниченным доверием, был почитаем и любим. Но именно в те дни критика в адрес партийных функционеров, этих, как их называли, «маленьких гитлеров», впервые была перенесена и на него самого. Но новые события быстро вновь отвлекли общественное внимание.

Через три дня после речи Гитлера в рейхстаге Шушниг выступил перед австрийским парламентом. Из его слов было легко понять, что он еще отнюдь не убежден в разрядке отношений между Австрией и Германией. Но фюрер воспринял эту речь спокойно, почти не отреагировав на нее.

Мое здоровье за последние недели довольно сильно ухудшилось, врачи четкого диагноза никак поставить не могли и считали, что мне надо просто отдохнуть. Гитлер посоветовал мне обратиться к д-ру Мореллю. Я сделал это с отвращением, но был поражен, узнав его как врача совсем с другой, не известной мне стороны – его непривлекательная внешность меня уже не смущала. Верх взяло доверие к добросовестному и вдохновенному медику. Теперь я лучше смог понять то доверие, какое питал к нему фюрер. Никаких органических заболеваний Морелль у меня не обнаружил, недомогания мои объяснялись неврозами. Чтобы избавиться от них, сделал я вывод из его диагноза, мне следовало бы сменить профессию. Мне были вредны постоянные вечерние и ночные бдения в штабе Гитлера и волнения моей повседневной службы. По совету Морелля мне пришлось отправиться в санаторий.