После некоторого колебания я выбрал себе наиболее жидкое и стройное животное — допотопного оленя. Для удаления толстой ледяной коры я пустил в ход порох и бикфордские патроны.

Когда олень, наконец, попал мне в руки, я вырезал кусок из его груди. Голод погонял меня.

Спеша обратно в свой ледяной шалаш, я невольно должен был остановиться, заинтересовавшись новым открытием — подо льдом виднелся замечательный экземпляр птеродактиля. Нельзя сказать, чтобы он обладал привлекательной наружностью. У него птичья голова, но клюв его снабжен зубами, напоминающими зубы крокодила. Шея у него длинная, туловище голое, как у йоркширской свиньи, а четыре ноги вооружены птичьими когтями и связаны между собой перепонками. Это чудовище пернатое и, кажется, оно — единственный представитель вида допотопных животных, имевших жир. Без жира же, как известно, не может быть хорошего жаркого.

Я достал его из-подо льда. Уже одно ощупывание пальцами доказывало, что оно было приспособлено к образованию жира. Кожа у него была тонкая и поддавалась обыкновенному ножу. Вся спина представляла из себя толстый слой чистого жира. Я попробовал его. Вкус напоминал отчасти рыбий жир, отчасти же прогоркшее масло. Может быть, при варке будет немного вкуснее.

Теперь уж я без оглядки поспешил к своей кухне, желая поскорее насладиться своей стряпней из мяса двухсотвековых животных.

Я разрубил оленью грудь на части. Что было похуже, пошло в огонь, а что получше — в котелок, вместе с нарезанным тонкими ломтями жиром птеродактиля.

В качестве топлива моя добыча оказалась превосходной, но в пищу она не годилась.

Когда я, спустя некоторое время, открыл котелок, из него вырвался такой сильный, одуряющий запах мускуса, что я чуть не лишился чувств. Это был специфический запах допотопного жаркого. Но какой отвратительный, тошнотворный запах!

Я зажал нос и попробовал проглотить кусочек. Насильно спроваженный в желудок, он, однако, и там еще протестовал против нежелательного для него водворения, а второй кусок так и не удалось мне одолеть.

В эту минуту со мною было то же самое, что с потерпевшими кораблекрушение: они лучше умрут от жажды, нежели согласятся выпить хоть каплю морской воды.

Кстати сказать, мясо всех допотопных животных отдает мускусом. Только полярный медведь и может есть его.

Надо было поискать в музее какую-нибудь птицу. Положим, в допотопные времена было очень мало птиц, но и те немногие отличались особенно прекрасными свойствами.

Если бы мне удалось найти динорниса, его хватило бы на год. В лондонском хирургическом музее есть скелет этой «птички» вышиной в восемнадцать футов!

Долго я бродил по моему новоприобретенному царству, не находя ничего подходящего. Я уже начал думать, что птичья порода была храбрее других и потому во время земных катастроф не пряталась в пещеры, но я вскоре убедился в неосновательности моей догадки.

Я увидал подо льдом яйцо.

Но какое яйцо!

Оно было во много раз больше страусового яйца, с красновато-коричневым острием и зелеными пятнами на тупом конце.

Да, это «яичко» превосходило размерами даже находящееся в парижском музее яйцо эпиорниса, хотя и последнее заключает в себе шестьсот обыкновенных куриных яиц!

Я недоумевал, как это яйцо, наверное, принесенное водой издалека, не разбилось.

Само яйцо разрешило мое недоумение, когда я достал его из-подо льда. Для того, чтобы вскрыть его скорлупу в четыре миллиметра толщиной и вдобавок еще эластичную, надо было изо всех сил рубить ее топором.

Содержимое яйца составляла твердая сыровидная масса, которую я тотчас же попробовал. Оно было недурно и вкусом напоминало свежеизготовленный сыр. Правда, оно немного отзывало мышью, но это еще была не беда. Мы знаем, что китайцы считают лакомством только такие яйца, которые пролежали в земле три года и превратились в сыровидную массу. Лакомство это даже так дорого, что доступно лишь богачам.

Я старался утешить себя этим сведением.

Одного этого яйца могло хватить мне на три месяца!

Но раз тут очутилось яйцо, то недалеко должна быть и птица.

Я продолжал свои поиски.

Мне пришла в голову мысль приблизиться к гигантскому ледяному органу, стоявшему в глубине пещеры. Действительно, когда я стал озарять моей лампой эту массу сверкающих и переливающихся всеми цветами радуги гигантских пилястров и труб, мне бросился в глаза вытянувшийся во весь рост динорнис мрачным, но величественным призраком.

Птица эта была вышиной в три сажени!

Короткокрылая, с массивными ногами, она поспешила укрыться от внезапно надвигавшейся массы воды на возвышенном месте и, пребывая там неподвижно, дождалась того, что ее со всех сторон охватил лед.

Это был прекрасный экземпляр. Верхняя часть его вооруженных тремя когтями ног имела толщину мужского бедра; все туловище покрывалось черной щетиной, жесткой и толстой, как проволока, а голова и шея украшались белыми перьями. Над клювом находился толстый мясной нарост, простиравшийся, подобно шлему, до головы.

Более всего заинтересовала меня грудь птицы, шириной в пять футов: из нее можно было нарезать роскошнейшие куски для жаркого.

Однако, добраться до птицы было далеко не легко.

Трогать ледяной орган можно было лишь с величайшей осторожностью. Он напоминал собой построенную в готическом стиле соборную башню вершиной вниз, а основанием вверх.

Стоило стронуть лишь один из пилястров, чтобы разрушить все здание. Тогда бы и я, в свою очередь, мог прождать десятки веков, прежде чем меня откроют подо льдом.

Порох отнюдь нельзя было тут употребить в дело, а следовало с помощью лома и молотка пробить брешь во льду, чтобы добраться до груди динорниса и вырезать из нее пробный кусок. Надо же было предварительно узнать, годится ли еще это мясо, прежде чем трудиться доставать всю птицу.

Когда я ударял молотком по ледяным столбам, они издавали звуки, подобные звону с колокольни Ивана Великого в Москве. Во время этого торжественного гула, отражавшегося сводами пещеры, у меня было такое ощущение, точно мозг и сердце сжимались железными тисками.

Наверху все умолкло. Медведи оставили пещеру.

Но вот предо мной открытая грудь динорниса. Мясо его было не так волокнисто, как у допотопных млекопитающих, — мягкое, коричневого цвета.

С яйцом динорниса и куском его мяса я пошел обратно в свою кухню.

Я выполоскал папинский котелок, — воду я, конечно, приготовлял себе изо льда, — разрезал мясо динорниса на мелкие кусочки и поставил на огонь, разведенный мной снова из оленьего мяса.

Когда предполагаемое кушанье должно было, по моим расчетам, увариться, я снова открыл котелок и со страхом стал втягивать в себя струи поднимающегося пара. Запах оказался прекрасным, возбуждающим аппетит, а навар казался обыкновенным хорошим мясным бульоном.

Достав ложку и заранее наслаждаясь, я принялся пробовать новую многообещающую стряпню.

Но едва успел я проглотить один глоток, как вскочил на ноги и завертелся, точно дикарь в пляске, судорожно подергиваясь всем телом. Суп мой по вкусу был сварен как будто из исландского мха с сильной порцией хинина.

Запах хотя и был хорош, но вкус прямо невозможен.

Нет, и из этого мяса нельзя было делать консервы, по крайней мере для моего употребления.

Из всего добытого мною годилось лишь яйцо динорниса и жир птеродактиля. Часть мяса птеродактиля издает отвратительный запах лягушки, а часть его отзывает рыбьим жиром, и потому оно могло бы понравиться разве только эскимосу.

Если весь животный мир допотопного периода был вроде попробованных мною экземпляров, то неудивительно, что современные им люди придерживались вегетарианства. Впрочем, может быть, в то время и желудок наших предков был совершенно другой.

Последний опыт я сделал с первобытным медведем, ursus palans. Мясо этих животных, а в особенности подошвы, считаются и теперь лакомствами.