— Они ее, Владимир Владимирович, теперь, я думаю, никак не ловят. Жрут тушенку гуманитарную. Лафа теперь ящерицам. Живи — не хочу.

— Ветер какой там сейчас?

— Да в Луанде как-то с моря все время дует, знаете ли, западный… Кажется. Я не помню уже. У нас? Извините, я как-то перенесся мысленно. Извините. У нас сейчас — западный, северо-западный. Крепчает. Я проведать вас хотел. Как вы тут?

— Надо бы сказать, чтобы овсянку больше на молоке не варили. У меня от их порошкового молока несварение, газы, пучит. Пусть на воде делают, ты распорядись, Игорь, хорошо?

— Хорошо. Вам поменять комнату надо, Владимир Владимирович. Тут система подачи воздуха ненадежная, на этом уровне. Ниже есть еще помещения, мы проверили, там система подачи воздуха лучше. В случае ядерного заражения находиться тут будет небезопасно. Давайте я провожу вас.

Оба встали.

Путин собрал аккуратненько полотенечко, стакан с зубной щеткой и пастой, влез ногами в тапочки и посмотрел на Сечина.

Тот спросил:

— Вы когда с Бушем говорили, Владимир Владимирович, кто присутствовал? Телефонистка говорит, двое мужчин еще заходили. С бородкой — китаист, похоже, а худой и высокий — доктор этот, что ли?

Путин поднял брови — лицо, судя по мимике, вспоминало, а в голове при этом подобающих процессов не наблюдалось. Сечин махнул рукой, мол, плевать, и так все известно. Шли недолго, потом лестница сварная, стальная, потом коридор окончательно обшарпанный — простая старинная побелка на стенах была ободрана, будто носили тут железные ящики, натыкаясь на стены. Дверь потом стальная. Сечин пропустил Путина внутрь. Это и не очень на комнату было похоже — зал, ангар, что угодно. Склад, наконец. Справа у двери стояло несколько огромных генераторов — без кожухов и отчасти разобранных. Потом долго тянулись вдаль стеллажи с синими кислородными баллонами. А слева у стены стояла железная солдатская кровать с одеялом армейским.

— Секундочку, Владимир Владимирович, — сказал Сечин, развернулся и вышел. Ключ долго вращался в замке. Четыре полуоборота Путин отчетливо услышал. Он внимательно слушать начал, потому что свет в помещении было чень слабым, далеким. Пришлось ориентироваться с помощью слуха.

Потом, через минут десять всего, в помещение втолкнули доктора Сапелко и китаиста Мелянюка. Доктор ворчал, а китаист нет — пошел сразу на разведку вдоль стены склада и нашел консервы в одном углу. Кран с водой нашел и воду в больших алюминиевых жбанах из-под молока. Померял потом пустое место перед кроватью путинской и очень остался доволен: места для цигун вполне хватало. Потом спросил:

— А в какую сторону тут юг?

— А в какую сам установишь быть югу, в ту юг и будет, — по-даосски разрешил Путин.

Вот бы и с ветром так — начнет дуть южный, а мы решим, что он северный, и точка. И быть посему. Но тогда, по правде сказать, ведь и Обнинск вместе с ветром будет решительно перенесен на север президентской волей. Нехорошо. Надо бы отделить ветер от Обнинска. Вот задача. Если бы ветры со всех сторон света дули бы в Обнинск? Если бы воздушные массы всей планеты летели бы туда напористо и сворачивались бы там в воздуховорот, в смерч? Если бы воронка смерча концом своим узким, острием своим бесжалостным била бы прямо в террористов. Взрывай не взрывай — один вам, гадам, конец. А мы бы еще им отравляющие вещества со всех сторон распыляли бы. Прямо в воронку. А потом вошли бы и перестреляли их всех на хер. И разложили бы вокруг их тел в блевотине бутылки с водкой. Шприцы тоже туда же. И телевидение бы пригласили. Хорошо придумано?

В это самое время наверху, одним уровнем выше, на командном пункте, Сечин, откашлявшись, сказал по возможности погромче:

— Товарищи офицеры! Прошу внимания. В ночь на понедельник, прошлой ночью, Владимир Путин злоупотребил своими служебными полномочиями и нарушил Конституцию РФ и присягу президента. Он в разговоре с президентом США Бушем дал разрешение на захват американскими военными всех наших ядерных объектов и важнейших городов. По сведениям наших ВВС, самолеты американцев начнут садиться в Домодедове, Пулкове, Екатеринбурге и Красноярске через пять — шесть часов. На завтра, по прогнозу дают юго-западный ветер. Власть в стране берет на себя вновь созданный Комитет спасения России. Бывшего президента Путина я только что пристрелил вот из этого «стечкина», — Сечин показал на кобуру.

Гул пошел по сановнической толпе, слышно было в гуле: «Ну что ж, за работу, за работу… Не будем терять времени… Вишь, как вышло-то… Некогда теперь обсуждать… Надо же назначить главного… А американцы чеченов выбьют до завтра, успеют ли?… Сбивать надо американские самолеты… А Козак теперь главный или Сечин?»

Начали составлять Комитет спасения России. Персонально, по именам. Решили записаться сначала, а потом решать, что делать. Новая иерархия чиновников должна была возникнуть. И возникла. Главным — председателем Комитета спасения России — предложил Сечин сделать Проничева, начальника погранслужбы и руководителя операции по уничтожению террористов на Обнинской АЭС. Так и сталось — никто не возражал. Проничев пока покладистым казался диктатором — мирно спрашивал по каждому поводу у Сечина. Хотели инкорпорировать в Комитет и Козака, но его не оказалось на месте. Отправились искать. И не сыскали. Но от этого не застопорилась работа Комитета. Готовились первые декреты. О положении в стране, о переносе выборов на воскресенье, первое июня, о новом выдвижении кандидатов.

Козак же был в это время уже на пути в Москву. Чуть позже он войдет в тюрьму «Матросская тишина» в сопровождении отряда из пяти верных ему охранников. Потом проследует по коридору уже в сопровождении начальника тюрьмы и местных служащих. Козак подойдет к одной из камер, откроет дверь широко и постоит немного молча у раскрытой камеры, пока дух тяжелый прокуренный чуть схлынет, рассеется. Он будет стоять молча совсем не долго, пока не встретится глазами с одним из заключенных. Тогда он скажет:

— Михаил Борисович, Миша, вы домой идите, не надо вам тут… Ни к чему это…

В камеру проскочит начальник тюрьмы — помочь собрать вещички Михаилу Борисовичу, знаете ли… Начальник тюрьмы будет выглядеть нервно. Он быстро начнет шептать узнику:

— Сами знаете, Михаил Борисович, начальство высоко летает, а ответственность вся на мне, это я принял решение вас освободить, без меня бы нельзя никак. Это я. Крицкий моя фамилия. Да вы же и так знаете. Вы запомните? Крицкий, да вот же и визитная карточка у меня наготове. Вы не забудьте, мы же за вас, сами знаете…

Ходорковский когда пошел к двери, Козака уже не было. Вещи он не взял, Крицкий остался в камере с курткой его и с рюкзаком. От двери узник распорядился сухо и строго: «Они со мной». Показал на людей в камере. Потом сказал сокамерникам: «Пошевеливайся, братва, приказ начальства — все по домам». Народ засобирался, Крицкий не возразил, Ходорковский двинулся по коридору. Во дворе увидел, как Козак садится в лимузин. Сопровождавшие его чекисты — в джип охраны. Мог позвать, попросить подвезти до дому, но нет, не стал, расхотел.

Пешком побрел. Очень долго шел, но каждым шагом наслаждался. Добрел до бульваров. Февраль радостный был, солнечный. «Почему „набрать чернил и плакать“?» — спрашивал себя Ходорковский. Плакать не хотелось. Есть хотелось очень. Он привык получать пищу по тюремному расписанию, а было время уже тюремного обеда. Перекусить же по пути негде было. Ни тебе пирожков, ни тебе шаурмы какой-нибудь. Впрочем, и денег не было. Ходорковский шел в тренировочном костюме по пустым бульварам, где только и были — он, голуби и крепкий западный ветер. В какой-то момент остановился и подумал, что никого же из родных все равно нет в этом пустеющем городе. И решил сходить посмотреть на Кремль. И двинулся к Кремлю.

В Кремле прошелся по площадям — на входе у Спасской башни никто не остановил. Охрана стояла, но ребята молча расступились перед ним, а он, завороженный необычностью происходящего, не стал спрашивать ни о чем. У одного из солдат, внутри Кремля уже, спросил, где же руководство? В ответ услышал, что руководство на месте. Кому надо, мол, знают, а кому не надо, не хрена и спрашивать. Ходорковский решил, что он из тех, несомненно, кому надо. И пошел в кабинет президента. Лимонов и ребята очень ему обрадовались.