— Ты стала другая, — повторил он с недоумением в голосе.

— Нет, Сэм, ничуть не другая… Твоя яичница… Ах, Сэм, теперь она как подошва. Ну вот, будешь есть такую. Давай ешь. В жизни мне не снилось ничего подобного.

Она села на стул в стороне от него, села боком (как Роя тогда на раме велосипеда) и зацепилась босой ступней за перекладину. Да она такая же грациозная, как Роз. А может быть, эта Роз и вправду звезда балета? Прекраснее ее нет ничего на свете. Он, во всяком случае, не видел. Как она изящна, как тонка, какое у нее нежное лицо, словно его сто лет назад нарисовал живописец на потолке часовни, в облаках среди ангелов. Одежда на ней была бесформенная, и цвета тоже он позднее не мог припомнить — не то коричневый, не то серый, — но это делало ее только прекраснее. Прекраснее и прекраснее с каждым мгновением, что он на нее смотрел.

Ах, Сэм, неужели это действительно твоя девушка? Так это и бывает? Вдруг у тебя появляется девушка, и все остальное уже не имеет значения. Можно даже вернуться домой и все уладить с Линчем и с мамой. Вполне. И потом видеться каждый день. Ну вот, вдруг настроился на девчачью волну. Выскочит вдруг перед тобой такая девчонка, как распрямившаяся пружина, и все остальное побоку. Сердце у него и сейчас бешено колотится, но это совсем другие удары. Совсем они не похожи на удары страха там, за дверью ванной. Удивительная перемена. Вот так поворот!

Он ждал, что она снова подойдет к нему и он сможет еще раз прижаться к ней лицом. А как же иначе, если она чувствует то же, что он? Но она продолжала сидеть на краешке стула, потягивая чай за завесой своих волос. Не подходила, но и не убегала. Была здесь.

О Сэм…

Его взгляд упал на еду, которую она для него приготовила, и голод снова стал реальностью, снова приобрел остроту, и когда с жадно набитым ртом он снова взглянул на нее, она улыбнулась. Если яичница была как подошва, он этого не заметил. Если все остыло, ему это было безразлично. Голод повелевал ему уничтожить все, что было на столе, зарядиться энергией, не разбираясь в ее источниках, и разом с этим покончить. Поцелует она его тогда? Сможет он обнять ее за плечи и поцеловать в волосы?.. Она сидит на стуле, рука держит белую чашку, прекрасная, тонкая рука. На пальце блестит золото.

Что-то в этом золоте такое, что до сих пор ускользало от внимания, — форма и место, где оно вдруг блеснуло.

У нее на пальце — золотое обручальное кольцо!

Он смотрел, не веря своим глазам, а внутри у него все сжалось от острой, перехватившей дыхание боли.

«Она замужем, она замужем», — снова и снова говорил он себе, повторяя слова беззвучно.

И рухнули дворцы… И растаяли воздушные замки… Словно погасла искра, благодаря которой он был самим собой. Осталось только тело, и телу было безразлично, сохранит ли оно образ человека или превратится в камень.

Она наблюдала за ним. В ее глазах что-то изменилось. В них появилась тревога, набежали тени.

— Сэм, — сказала она.

— Ты замужем…

Ее нога соскользнула с перекладины. Вид у нее был странный, даже расстроенный. Голос прозвучал резко, почти сердито:

— А разве я говорила, что не замужем? Ну и что с того?

— Ты замужем…

— А тебе-то какое дело, замужем я или нет?

Боль стала невыносимой.

— Ты поцеловала мои волосы…

Она тряхнула головой, обнажив белизну зубов.

— Сэм, да какая же связь между тем, что я замужем, и поцелуем в волосы?

Он опустил голову.

Она принялась хлопотливо перевешивать его одежду, сбивать кусочки засохшей грязи, придвигать стулья ближе к плите.

— Ты несправедлив, Сэм. Это тебя не касается. Я хотела, чтобы тебе было лучше. Чтобы ты не чувствовал себя несчастным и одиноким.

— Но ты замужем…

— Я не прятала руку. — Теперь и она задыхалась. — Моя рука была все время на виду. Ты должен был заметить кольцо. Я его от тебя не прятала, Сэм. Послушай, тик мгновенно не влюбляются. Не влюбляются в каждого встречного. В людей, с которыми не знаком. Ты еще мальчик. Я поцеловала тебя в волосы. Да, поцеловала. Чтобы тебя утешить. Любая женщина, если она не каменная, поступила бы так на моем месте.

Он всхлипнул, но без слез.

— Ты все это разыграла, я знаю. Чтобы посмеяться надо мной.

— Это неправда, Сэм.

— А я думаю, правда. И поцелуй. И доброта. И все эти ласковые слова. Для тебя это была игра.

— Не было это для меня игрой, Сэм, и сейчас не игра. Мне кажется, ты не понимаешь. Просто повстречались два человека и хорошо отнеслись друг к другу. Немного утешили друг друга, пригрели. Я не сделала ничего плохого, и ты тоже. Мы только подарили один другому по капельке тепла. Если уж этого нельзя, то зачем тогда вообще жить?

— Я думал, ты станешь моей девушкой.

Она резко, раздраженно отвернулась лицом к окну, за которым лежал сырой серый двор, весь заваленный выше человеческого роста тысячами пустых бутылок.

— Я гораздо старше тебя, Сэм. Ты бы должен знать. Мне и в голову не приходило, что ты не знаешь. Но ты славный мальчик. Красивый мальчик. Мне приятно было тебя утешить. И тебе было приятно. Не первая же я тебя приласкала…

Она оглянулась.

— Как, Сэм… Неужели первая?

Ему нечего было ответить. Настал конец света.

Она вернулась к нему, подошла вплотную, но он отпрянул, сжался, совсем как Роз тогда на пригорке, когда ей было десять лет.

— Сэм, не порть то хорошее, что было. Не превращай его в грязь. Ты сказал, что тебе шестнадцать. Тебе пятнадцать?.. Или даже четырнадцать, Сэм?.. Всего четырнадцать лет…

Она слегка коснулась его волос.

— Уйди.

— Тебя обидели, Сэм. Ты подрался, и я была на твоей стороне. Все эти порезы и ссадины. Женщина не может равнодушно смотреть на раненого мальчика. Я хотела сделать тебе лучше. Ты ведь понимаешь?

Но он не понимал.

— Давай я за тобой поухаживаю. Перевяжу твои раны…

— Верни мои вещи. Я хочу уйти.

Теперь она выглядела взрослой женщиной. Без обмана. Ей могло быть даже двадцать. Как ему только не стыдно! Двадцать лет и замужняя! Все равно, что не знать, какой сегодня день, или забыть, что дважды два — четыре. Не понял, что она уже старая!

Она вздохнула:

— Вот они, твои вещи. Ботинки сохнут под очагом. Ах, Сэм…

Она покачала головой и вышла из комнаты. Ее волосы, как и прежде, расцветали на ходу, но теперь ему от этого было только муторно. Хлопнула дверь — она босиком вышла на задний двор.

Сэм успел отмахать по дороге с полмили, прежде чем сунул руку в карман, где у него были деньги. Хотя, может быть, он и раньше почувствовал беспокойство: они что-то не так увесисто ударяли его по бедру. Бренчали-то они довольно громко, но могли бы и погромче.

Куда он теперь шел, один бог ведал. Да это и не имело большого значения. Спотыкаясь, выскочил он из дома, спотыкаясь, выбежал на улицу и, путаясь в полупросохшей одежде, в ста ярдах от калитки все еще не мог протолкнуть пуговицы в петли. Он ругался и плакал и, что было хуже всего, чувствовал себя последним дураком. До чего же он желторотый! Удивительно, что люди не принимают его за цыпленка.

Железная дорога должна быть вон там, милях в двух к северу, он и старался держаться этого направления. Его, однако, смущало, что ему не попадались настоящие дороги, только какие-то тропки, на которые страшновато было положиться. Вокруг росли фруктовые деревья, кое-где перемежающиеся колючим кустарником. Они рядами тянулись с запада на восток, голые и окоченевшие. По такой непогоде в саду никто не работал. Было очень холодно. В воздухе чувствовалось ледяное дыхание, и чернота в небе на взгляд знающего человека явно грозила снегопадом. Но Сэм никогда еще в жизни не видел снега и вовсе не стремился сейчас узнать, что это такое. Это было бы уж слишком похоже на сцену из старой мелодрамы, где бедного сироту вышвыривают из дому. В душе-то знаешь, что все это не всерьез, а начнешь смеяться вслед за остальными, и сразу же в голову лезут мысли о том, как бы это все страшно было, если на самом деле.